X
Вторая свадьба сильно беспокоит мать-вдову.
Макар на Раисе Горюновой жениться хочет. Совсем решил, безотлагательно. У Горюновых уж приданое шьют. И раньше было заготовлено. Ну, да жених из такого дома. И серебра много прикупили.
С Горюновыми старик знакомства не водил. Однако, раза три в ярмарочное время деньгами Михаилу Филипповича ссужал.
Много народу торгового к железному старику за деньгами приходили. Кто важный придет, веселый. У самого деньги немалые. Только в товаре, или в баржах, в плотах. А кто придет да покланяется. Сам знает, что человек ненадежный. Ну, а с Божьей помощью и обернуться может. Еще как.
Михайло Филиппович Горюнов, Раисин отец, имеет на Верхнем базаре галантерейное дело. Немалое.
В полумиллионе он в лучшие времена был, говорили. Но в последний раз, года за два до смерти своей, отказал ему в деньгах железный старик. Много ли просил Михайло Филиппович, или старик учуял неладное, только не дал. А через год уж Горюновские дела сильно покачнулись.
Потом разное говорили. Одни говорили:
— Дай он ему тогда пятьдесят тысяч, или хоть двадцать пять, тот бы обернулся.
А другие говорили:
— Потому и не дал старик, что крах почуял. Тоже не лыком шит. В верные руки что не дать? Все равно что из правого кармана в левый переложить, только больше вынут. Нет! Тут неспроста.
Разное говорили.
Теперь Макар женихом к Горюновым ездит. Весь город о том знает.
Отец тогда с решительным отказом в деньгах к Михайле Филипповичу Макара посылал дважды. Тогда Макар Раису и увидал. Полюбилась ли тогда же, задумал ли жениться — неизвестно, но, говорят, отцу ни слова. Не позволил бы. Тогда старик о Горюновых нехорошее говорил.
Ездит Макар на беговых санках к невесте; матери своей слушать не хочет. А та ему:
— Послушай, Макарушка. Брось ты это. Против отцовской воли идешь. Попомни ты слово мое: горевать тебе с Горюновой.
— Оставьте, мамаша. Не маленький, сам знаю. А вам в ваши почтенные годы каламбуры каламбурить, пожалуй, и непристойно. А я ничего против отцовской воли не делаю. Коли бы папаша жив был, он бы нас благословил. А разговору при папаше о Раисе Михайловне не было.
— Как — благословил бы? Это на Горюновой-то жениться! Да слыхал ли ты, что покойник, царство ему небесное, о Горюновых говорил?
— Нет. Не слыхал.
— Вот и лжешь. Слышал.
— Да не знаю я ничего! По-моему, он бы нас благословил с радостью. А если вы про то, что папаша раз Михайле Филипповичу в деньгах отказали, то это ничего не значит. В деле и не то бывает. Отцу родному отказывают. Может быть, свободных денег не было. Не из дела же вынимать.
— Полно, Макар. Что говоришь! Бога гневишь, против отца идешь.
— Ни капельки, мамаша. А вот вы лучше посоветуйте, кого в посаженные матери пригласить, коли вы сами не пожелаете.
— Макарка!
— Что изволите, мамаша?
— Макар! Нет тебе моего благословения. Не пойду против воли покойника, отца твоего. Он мне перед смертью наказывал. Пусть, говорит, Макар о Горюновой и думать не смеет.
— Неправда, мамаша.
— Как — неправда? Это матери такое слово…
— Потому как если бы правдой это было, вы бы мне повинны были, как мать, тотчас же волю покойного моего отца сообщить. А вы полгода молчали. Не могли же вы волю покойного ни забыть, ни от сына скрыть. Стало быть — неправда. И вам, мамаша, грешно.
После таких сыновних слов, конечно, старухины слезы. И разговор на много дней оборвался. А Макар на беговых саночках к невесте поехал. Саночки новенькие, желтые, из Москвы выписаны. Конек гнедой, грива и хвост — светлые. Трехлеток. Макар сам правит, Ветрогона объезжает. Конюх рядом сидит.
Горюновы живут в верхней части города. На Откосе. Недалеко от домика тети Саши, счастливой невесты, и их домик. Небольшой тоже. Деревянный. Но с мезонином. Мебель вся красного дерева и карельской березы. Окошки маленькие, занавесочки белые, кисейные. Полы крашеные. Печи — изразец белый с голубыми фигурками. Уютно.
Первая Макара Раиса увидела. У окна сидела, с книжкой. Не то что жениха поджидала. А так.
— Мамаша! Едет.
Мать на кухню крикнула:
— Кофею свари. Да поскорее.
Раиса спокойно к зеркалу подошла. Близко к зеркалу придвинулась: близорука. Прическу поправила, бантики на платье.
Звонок быстрый. А горничная крюк с двери снимает. Встречали. Принимали в первой комнате, в трехоконной. Залой называется. Кофеем угощали. Смеркалось. Время послеобеденное. Макар кофе любит. Коньяк тоже. Отца дома не было. Разговор чуть ладится. Горюнова-мать, не старуха, а так, почти, мало слов говорит, к жениху не привыкла. Как чужой.
Про весну толковала. Вот, мол, и зимушка-зима почитай что прошла. Только бы поста великого дождаться, а там и до весны рукой подать.
У Раисы при матери невестные слова с уст не летят; тоже больше о зиме да о весне. На жениха глядит — не глядит, чуть заметно прищурившись.
— А там и свадьбу. Как год пройдет по папаше, мы сейчас свадьбу.
А Раисина мать ему:
— Что уж больно спешите, Макар Яковлевич. Можно и пообождать. Еще и на полгода откладывают, и на год даже. Оно приличнее, солиднее. А то скажут: траур снять не успели, а свадьбу играют. Можно потерпеть для святости.
Так говорит, и глаза ее лгать стараются, и голос масляный.
— Нет… Мы откладывать не будем.
Опять мать про подарки вспомнила. Макар невесте браслет привез, а сестре ее, Пелагее, часики.
— Сейчас, наверно, выйдет Пелагея. Взгляни, Раичка, тут-то как узорчик по эмали выведен. Какой хорошенький да тонкий. Ты не видала.
— Видела, мамаша.
— Вот-то Пелагеюшка обрадуется… Что же ты, Пелагеюшка, долго как?
Это мать заслышала скрип деревянных ступеней лестницы. Из мезонина Пелагея.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте. Подарочек вам позвольте презентовать.
Двадцать лет Пелагее. Желто-бледная. В черное всегда одета, в скромное. Пелериночка. В монастырь просится. Давно. В мезонине Богу молится, иконам окладным, лампадочкам. Из дому только в церковь. А церковь через дорогу. Тихая, с лицом сухим, сбоку на нее посмотреть — словно горбатая: ключица с детства вывихнута. Рукой правой плохо владеет. Крестное знамение класть привыкла, а другое, что нужно, левой рукой всегда.
Кофей пили. Помолчали. Это Макар сегодня о своем думает. Подчас улыбнется. Прощаться начал. Упрашивали. Уехал.
— Что это он вправо повернул? По набережной. Куда бы по сугробам-то…
А думал Макар о том: был-таки у него с отцом, с железным стариком, разговор однажды. Робко попросил Макар благословения отцовского. Издалека подходил — словами подкрадывался. Крикнул-цыкнул старик, не дослушал.
— Горюнову из головы выкинь! Слышишь. И больше чтоб ни слова!
— Да я ведь так… Я посоветоваться… Не хотите ли, дескать, папаша, чтоб я на ней женился. А мне — как вы.
И на дверь Макар тогда оглянулся. Нет ли кого.
И так повел Макар разговор, что никому старик о том не говорил. И не говорил более о том и с Макаром.
И улыбается Макар теперь, через год, в саночках сидя. Улыбается ловкости своей.
«Хорошо вышло. Чист. И мать в дурах».
А в маленьком домике у церкви разговор перед остывшим кофейником.
— Он мне сегодня, мамаша, как-то меньше понравился.
— Что ты, Раиса! Как это так статься может! Сегодня меньше, завтра больше. Глупая ты. Право, глупая.
Ушла невеста в свою комнатку. Словами-думами себя хлещет:
— Дура! Дура! И к чему говорила!
И мать ее стареющая за двумя дверьми твердила, злая:
— Дура. Право, дура.
А Макаровы саночки Ветрогон по ухабам тащит, пофыркивает. Не свозят снег с верхней набережной. Езды мало. Да и летом улица эта только для катанья. По делу некуда.
День морозный. Крепкий снег хрустит. Справа — вот церковь святого Георгия миновали, заборы потянулись, за заборами садов старых белые деревья. Вот дом казенный. И опять заборы. Впереди опять церковь. А там, за садами, далеко, гимназия покажется.