— Я же говорила, что едва ли способна… Роль не по мне… У вас в Мертвом за кухарку могла… Привыкла даже… А это… Да мне и шлейф мешает… Но разве так уж плохо?
— А хуже можно? Хуже можно, я вас спрашиваю? О, несуразные люди. Вам в пещерах бомбы клеить, а притвориться, обмануть… Да вас малый ребенок проведет… Я в одиннадцатом приехала, а ведь у вас здесь чуть не с восьми толкутся. Как мухи сонные. Ни перезнакомить, ни занять, да это… Знаете ли вы, что двое уж уехало? А? Знаете ли, что за хозяйку меня здесь принимали, меня! Организатор… Чтоб вам…
— Ирочка, он офицера того перепугался…
— Офицера испугался! Сколько вам лет, Влас?
— Я с ним имел пренеприятные встречи.
— А кто повестки рассылал? Не вы?
— Он из редакции «Вестника» вместо того, как его? Семенова что ли… Кто мог знать?
— Революционер должен все знать. И, потом, сами же вы хвастались, что вас теперь отец родной не узнает. Ну, подтянитесь-ка. Минут через десять перерыв. Я просила, чтоб два перерыва. Обещал. Пусть покалякают, поругаются. А в прениях, Влас, вы примете участие. Даже начнете. Так и знайте.
— Да я…
— Без разговоров. Незачем тогда было огород городить. Шугани его как следует, Лида. Благо ты его супругой числишься. Даже за вихры оттаскать можешь… не при гостях конечно… Да, забыла. Ужин-то у тебя есть?
— Вот он ездил.
— На этот счет не беспокойтесь, Ирина Макаровна. Чуть не на сотню рублей.
— Вино?
— И вино, и все.
— Ну то-то. А теперь марш в залу. Слушайте внимательно, Влас. И записывайте. Придирайтесь. А то какой же вы оппонент…
— Да я едва ли…
— Что! Фу, какой сюртук! Ты-то чего смотрела, Лида. Да хозяин может и не в сюртуке… Да, начало плоховато. Ой, плоховато.
В первом перерыве общество не оживилось. На группы не разбивались, бродили, друг другу мещая. Чаще других слов слышалось:
— Pardon.
— Ах, извините пожалуйста!
Под гипнотизирующими взорами Ирочки Влас решился заговорить с бородатым студентом. Лида, бледная, таща за собою запыленный шлейф, угощала печеньем. Найдя Мишу, Ирочка:
— Звонок! Звонок! Да шепни ты ему, что не надо второго перерыва. Прениями легче расшевелим.
Когда докладчик кончил, все вежливо похлопали ладонями. В первом ряду сидя между хозяевами дома, Ирочка ущипнула Власа в локоть. Влас поднялся и хриплым голосом проговорил:
— Господа… и mesdames. Не хочет ли кто-нибудь высказаться по поводу…
Сзади, в проходе появился околоточный и изящно, как ему казалось, растягивая слова, пробаритонил:
— Га-аспада! Прений допустить не могу.
Влас сел на свое кресло. И рта не закрыл. Ирочка ущипнула его, потом Лиду. Молчали. Тогда, обернувшись к околоточному, проговорила, играя веером:
— Но почему, господин пристав? Вопросы искусства…
— На предмет прений по поводу доклада должно быть испрошено особое разрешение. Только потому, mademoiselle.
И пристав, чуть изогнув стан, громко сощелкнул каблуки.
— Но надеюсь, вы ничего не будете иметь против беседы за чайным столом?
— О, пожалуйста. Га-аспада, я не полновластен. Все, что могу…
Гремя стульями, вставали, выбирались из залы. Сумрачно молчащих было больше, чем весело смеющихся.
— Господа, к столу!
То Ирочка.
Оправившись, чуть оживился и Влас. У двери прихожей стоял, просил остаться. Но многие ушли сейчас же.
Всех чуть больше десятка было, когда сели в кабинете. Фрачная сорочка докладчика сияла. Сам он был весел и разговорчив.
— …Но позвольте, дорогой хозяин! По-вашему выходит, что символ — это выдумка праздных буржуев, а искусство, вообще искусство, мировое, великое… лучше бы его не существовало, ибо оно есть лишь показатель того, что человечество на ложном пути… Конечно, всякие бывают мнения… Но, mesdames, к вам обращаюсь. Разрешите прекратить прения.
Ирочка ущипнула Лиду и взором показала на дверь в столовую. Хозяйка привстала, побледнела и сказала:
— Господа, прошу.
Еще двое уехали, отказавшись от ужина.
— Вот он хочет затеять журнал, художественный журнал или альманах что ли… Вы его спросите… По-моему, ничего не выйдет.
Указывая на Власа, крикливым голосом говорила Ирочка. Она гневалась. Очень уж не понравился ей ужин, приготовленный стараниями Власа. И не могла забыть того, что когда докладчик промолвил: «Нет, я уж лучше портвейну», — портвейну не оказалось.
Сбивчиво, не передавая слушателям веры в необходимость дела, говорил Влас о программе альманаха. Пожилой, мало известный критик сопел и лениво пил коньяк.
— Стало быть объявим войну всем этим декадентам?
— Почему бы и нет.
— Но позвольте, Влас Иваныч, вы только что…
И молодой поэт закашлялся.
Ирочка шепнула Валентине:
— Иди.
Ушли в кабинет. Темно. Маленькую электрическую лампочку держит над столом бронзовая малогрудая женщина. Синий темный абажур.
— О, как надоели… Оболтусы оба.
— А ты чего ждала?
— А ну их к черту. Лишняя тысяча, ну две. Оказывается, Анкудинов прав был.
— Ну, тот с другой точки зрения. Ирочка, к чему так волноваться?
— Да какое же это объединение? Или забыла? Привлечение людей искусства и науки с целью…
— Знаю, знаю. А ты-то чего грустишь, голубка?
— Ты это верно, Валя. Виктор, вот что…
— Это что он там, гарем?..
— Валя, поцелуй. Вот так. Мучает он меня, Виктор. Когда нет его — хорошо. Скажут что про него — тоска в душу. Когда я с ним в эту Индию ездила, я не я была. Всю он меня исковеркал. Думаешь, я как теперь веселая была? Забыть хочу! Забыть! Забыть! А мне о нем рассказывают… небылицы.
— Почему небылицы? Это вероятно. Ты сама…
— Что сама? Молчи!
— Ирочка, милая, нас услышат. Не плачь.
— Не плачу. Стану я плакать! А что?.. Поедем, посмотрим, какой такой гарем Виктор устроил.
— Ах, Ирочка. Конечно, конечно. Вот занятно. А ты с ним в хороших отношениях? Он, говорят…
Говорили-шептали обе, прислушивались, как там, в столовой, кричат-говорят.
— Туда пойдем. К литераторам.
— Ну!
Через гостиную проходя, не заметили двух женщин. Те таились во тьме. На диванчике сидели, прижимались. Дрожали. То были Юлия и Зоя.
Видели тьму. Молчали. Следили ход тех двух женщин, прошедших мимо, Ирочки и Вали.
Зоя Юлии сказала тихо:
— Он мой. Теперь он мой.
Долго молчала Юлия. И сказала еще Зоя:
— Сестра, ты слышишь?
— Да. Но почему он твой? Все это противно, что я о нем слышу. Не сегодня только. И я отвернулась. Навсегда отвернулась. Его нет больше. А ты… Это каприз — то, что говоришь. Даже не каприз, но желание помучить себя ли, меня ли… Да и вся ты не настоящая. Сломанная душа твоя. Что ж. Многих жизнь ломает. Плакать нужно. А ты гримасничаешь. Вот и сейчас. Забыть. Отойти. Казнить не надо; он сам себя казнил. Его нет больше. Нет больше Виктора.
Говорила, слова-камни безжизненные роняла в темную пустоту. Незвучные падали.
— Это для тебя что ли нет Виктора? Больше нет его? Нигде? Подожди. Он есть. Хотя бы для меня существует. И для искусства. Для меня. Да. Мало?
— Тише, Зоя.
Сказала, как вздохнула. Холодною рукою руки Зои коснулась.
— Пойдем.
И шатались. И под руку вела Юлию сестра. В столовой уже прощался докладчик. И другие еще.
XV
Зонтом постучав в дверь, ответа не дожидаясь, вбежала Зоя к Юлии.
— А! Это кто у тебя? Узнаю. Товарищ Павел?
— Это я, точно. Здравствуйте.
— Ну, мешать вам не стану.
Взобралась на диван. Ноги поджала, шляпы не сняла, зонтом светлым кружевным, растрепанным била по подушке, перевертывая страницы журнала.
— …Но все-таки, вам, может быть, лучше не ехать. Подумайте.
— Что вы, Юлия Львовна.
— …И потом, ваш характер… ну и вы, как они, не сдержитесь и только ухудшите положение и отца, и брата.
— …Насчет этого что же говорить. Решено. А вот вы попамятуйте, что про здешнее мы говорили сейчас.
