— Что тебе?
— Ессо![14] Читай!
У окна, утратившего радость недавнюю, читал письмо.
— Поздравляю.
— С чем?
— А вот. За этим ведь звал. А что картины у тебя нет, это твое дело. Да это ничего. Старики и по двадцать лет картину писали.
— Ну, не часто! Если бы так, Рубенсу пришлось бы тысячи три лет прожить.
— А Иванов?
— Брось. Не в том совсем дело, Степа Григорьич. Мне вот тоже картину писать хочется.
— Садись и пиши.
— Ну, я стоя. Сидя и тебе не советую.
Замолчал Степа. В окно смотрит глазами, потерявшими правду свою. Туда, Где сияла недавно сказка. И слышит голос каменный. И кажется ему, что нарочно, чтоб злить его, Степу, уничтожить, слова те каменные падают.
— …Да. И нужна мне женщина. Без женщины картины не напишешь. Вспомни: даже настоящего распятия без женщины нет. Женщина нужна. Я и вспомнил про Юлию. Помнишь Юлию Львовну? Напишу ей. Пусть приедет… Ты куда? Стой. Не знаешь еще, какая картина, и уходишь. Какой же ты художник? Артист должен быть…
— Ну, какая картина?
Умышленно громко зевнул Виктор, повернувшись на кровати и, слова перепутав в зевке, сказал:
— Нет еще картины. Вот приедет и подумаю.
К двери подошел Степа.
— Однако, тебе только шпор не хватает!
И только за дверью сказал-прошептал Степа Герасимов:
— Подлец!
— Слушай ты, глупец! Я завтра ей письмо пошлю. Если хочешь, напиши что хочешь. Успеешь.
И повернувшись на кровати, глядел то туда, где глаза неживые-живые и свечи желтые, то туда, где мгла канала бессолнечного, забывшего сказку золотую.
— Это я-то подлец? Не верю.
Улыбнулся доброй улыбкой. Встал. Заглянул надолго во мглу серую, потерявшую юного бога навечно. Хотел остаться здесь, почему-то здесь, под косым потолком. Но пошли ноги. И вот она опять, как вчера, мертвая улица города на водах.
XIV
Над снегами, над льдами Волги, над белыми, кажется Антону явь жизни его сказкою.
Из Лазарева выехал Антон в санках без конюха. Лошадка новокупка. Санки старые, давно в каретнике стояли. Конюхи говорили:
— Зря.
Прибежала лошадка к крутому спуску. Фырчит. Идти не хочет. Встал. Свел. Вот он, монастырь под горой. Упраздненный монастырь. В церковке службы идут по праздникам и по канунам. Поп с дьячком в деревеньке живут, версты за три. В монастырской ограде только старик сторож. И кот трехцветный старый при нем.
На стук в окошко промерзшее вышел старик, овчинный тулуп на плече волоча.
Говорит-торопится Антон. На старика не глядит.
— Кто такой? Не признать.
— Здравствуй, дедушка. Вот дело какое: я сейчас на станцию. Часа этак через два к тебе. Так ты самоварчик.
Воротник дохи разъезжей Антон поднял.
— Кажись, из Лазарева барин? Не признал. Да и то давненько оттудова никто не идет, не едет. Только вот в храмовой. Свою, значит, церкву теплую украсили. Оно и тово… Иль не из Лазарева? Конек-то… Да немало там коней… А самоварчика, баринок, у меня нету. Да это что… Мигом на деревню слетаю. А то в котелке согрею.
— Хорошо, хорошо. Я тебе рубль дам. Пропусти-ка в дом.
— Премного благодарны. Пожалуйте, барин. Лошадку прикрутить…
В кирпичных старых толстых стенах темно под низким потолком.
Огляделся Антон. Печь большая. Окно маленькое. На кровати деревянной одежи ворох. Тесно. Нехорошо пахнет. Дверь скрипнула. Старик вошел.
— Это все? Нет у тебя больше комнат?
— Все. Здесь и живем. Оно тепло, слава Господу.
— А комнаты нет еще? Здесь ведь кельи раньше были. И это вот тоже келья была?
— Келейка, батюшка барин. Келейка. И там вон по колидорчику из сеней все келейки. Аль туда охота?
— Покажи.
— Те-то холодны. И порушено все там. А в эту изволь. Печка моя туда прогревает. Хорошая печка. Только складено там кой-что.
Ключами громыхал. Из сеней дверь открылась. Вошел Антон.
— Слушай, дедушка. Прибери ты здесь, что можно. И чаю. То есть, чай я захватил, и все, что нужно. А ты прибери. И кипятку. И вытопи, что ли. И пыль вот. Только окошко на полчасика открой. Я тебе три рубля дам. Часа через два я. Я не один приеду. А можно у тебя… Нет, потом… Так я приеду со станции. Пожалуйста, ты здесь… Вот тебе пока целковый.
— Покорно благодарны. Я в минуту.
Подгонял лошадку, на часики поглядывал. Сказкой-явью тешился, чуть страшась:
— Вдруг не приедет Дорочка?
Но улыбкой сгонял страх.
Восторженная улыбка чудесною была. Как и думы-грезы Антоновы. Чудилось Антону, что он не он, а брат Виктор. Могучий, взбунтовавшийся и врагов своих легко победивший. И привезет он Дорочку не на несколько часов, а навсегда. И монастырек упраздненный за спиною его вырастал в средневековый замок. И не в десяти верстах от Лазарева замок тот стоял. Мечты о Дорочке влюбленные подчас убиваемы были любованием тем.
Морозно-белое вокруг. Безлюдье вокруг. С сосен, с елок тяжелые, тяжело кричащие птицы черные слетают. Но то не русская зима. То сказка вневременная, внестранная. И по сказке той белой узор темнеющий плетет в ладье, в санях плывущий-мчащийся Антон преображенный, могучим и победным ставший, как чудесный брат его, Виктор далекий.
И оглядывается. И видит лишь невысокую колокольню монастыря. И пытается замок свой увидеть-нарисовать, где Дорочку поселит он навек. Чтобы стены зубчатые, чтобы башни высокие, гранитные. Но в миг родную зиму каркающую видит взором испуганным. И робко дерзающими словами размерными шепчет тоску-робость свою Антон. Забыв лошадку притомившуюся подгонять, слова поет-говорит пытающиеся стать прекрасным стихом.
Нет. Он не Виктор. Он Антон. Но поедет он к Виктору, туда. И пойдут рядом, по пути славы.
— А Дорочка?.. Конечно, и Дорочка.
Просвистело неблизкое, протяжное. Погнал. Из-за сосен снежных крыша темно-красная. Снег смели. Станция.
Воротник дохи поднял. Шажком подъехал, встал в хвосте поджидающих саней. Немного. Менее десятка. Ленивыми взорами возницы нового оглядели. Из саней ковровых помещица соседка выглянула!
— Чего в санях, дура, сидит! Есть ведь комната.
Воротником запахнулся. Зачем-то нехотя закашлялся.
— Пусть думают, что больной… Дурак я…
Посмотрели; Надоело. Лошадей то ласково, то сердито поругивали, зря похлестывали, потом сдерживали. Пришел товарный. Оглянулась помещица и всхрапнула.
— Ишь, толстая. Жарко ей там ждать.
И попятил лошадку Антон. Теперь скоро уже. Сумерки наплывали.
Неожиданно подошел пассажирский. Спрятал в олений воротник лицо. Выходили, выбегали. Рассаживались, скупо говоря с возницами. Вздохнула-охнула помещица толстая, разбуженная кем-то прибывшим.
Шутливо отругиваясь от кого-то там, за казенным забором, прошел мимо в форменной одежде…
Антон ему:
— Пожалуйста, скажите, какой сегодня день. Ведь вторник?
— Обязательно, вторник. Как раз.
— Нет, я так… В деревне, знаете, забываешь… Спасибо.
И еще попятил лошадку Антон, безрадостно-злобно урча:
— Дурак… Дурак… Ну, назад. Ну, что же…
На обезлюдевшем крыльце встала женская фигурка в шубке городской. Теплою вуалью лицо закрыто. Потерянно оглядывается.
Вожжей щелкнул Антон. Еще лошадку попятил. Лошадке что-то крикнул. Услыхала, головку наклонила та, к Антоновым санкам пошла. Мимо идет. Шепчет ей Антон празднично, на нее не глядя:
— Дальше пройди. Догоню.
Робкая маленькая Дорочка идет, близорукими глазами сумерки режет. Видно: дрожит.
Подождал. Едва утерпел, чтоб не вскачь. Рысцой нагнал.
— Садись скорей. Ну, здравствуй.
Молчала. Но скоро:
— Здравствуй, Антошик мой… Вот я и приехала. Трудно было. Но я с тобой, Антошик. Дома сказала: к подруге. А куда мы едем? Куда ты везешь, милый? Ты ведь знаешь — туда не поеду. Нельзя. Куда?! Куда? Милый…
И подумал Антон:
«Так вот как она меня любит! Я ей все… я для нее жизнь… А она…»
