— Почему? Я же сам в санаторию… по доброй воле… И совсем это не то… Знаю я, что на меня взвели…

Ирочка вскочила. Кинулась к Яше. А он уж рыдал, уткнувшись широким лицом в зелень сукна.

— Не плачь, Яшенька. Не плачь, милый…

Обняла его плечи, другой рукой гладила по волосам. Задвигались кресла по паркету.

— Не плачь, бедный братик… А ты, Коська, дурак! Что ты туг про мои излишние траты читал, прощаю тебе, а за Яшу не прощу. Так и знай! Тоже! Зеленое сукно, заседание! Важен больно. Тебе брата уморить хочется? Да? Да? Отвечай, Коська! Мало я тебя в детстве за вихры трепала… Бесконтрольно распоряжаться капиталом! Да каким он капиталом распоряжается! Яичницу с ветчиной по праздникам ест… Успокойся, Яша, милый… Молчать, Коська! Тебе бы по старинке слабых гнуть! Слабых! Если Бог у него покой отнял и счастье, так тебе это и на руку. Позвал, посадил за это дурацкое зеленое сукно и обухом по темени… Зина! Уйди! Не с твоим куричьим мозгом в эти дела лезть… А ты, Коська, попомнишь меня… Уйди, Зина! И этот, и этот тоже! Пальчиков несчастный! Мелюзга… Прочь, хам! Зина, валерьянки Яше…

— А! У вас тут прения уже. Никто не сказал. Я же велел, чтоб меня позвали.

— Прения! Ха-ха! Может быть у вас, Константин Макарыч, еще что-нибудь написано про бесконтрольное распоряжение капиталами?

И указала пальцем Ирочка на важного, чуть покачивающегося Корнута. Зиночка ахнула и в испуге закрыла лицо руками. Виктор скользнув взором по лицам, заглянул, будто нужно то было ему непременно, в лицо матери. Сидела, прямым станом не касаясь спинки кресла. Глядела прямо перед собой, чуть повыше рыжей головы Константина, и мерно качала головой. Черное шелковое платье без лишних украшений. Высокая прическа. И не видно седых волос. Но вот повела чуть голову вправо. Еще, еще. И подняла глаза. И остановила. И за взором ее поглядел туда в угол и Виктор. Меж двух амуров голых, толстоногих — лик Спаса. Маленький, строгий, незаметный. И глядя в очи строгие так же чуть качала головой Раиса Михайловна.

Константин, оправившись, тряс серебряный колокольчик. Корнут Яковлевич сел рядом с Константином, от него отвернувшись; голова его перекатывалась с плеча на плечо, радостно щуря глаза.

Яшу увели. Ирочка, проводив его до лестницы, уселась злая на подоконник, смотрела сквозь стекла за Волгу на тихие церковки. В музыкальную арку ушел Шебаршин-младший, Яков, таща за рукав Никандра. Спешно что-то и горячо говорил. Лицо покрылось пятнами.

— …Но ведь если с приисками так уж плохо…

Управляющий делами вдовы Брыкаловой Любови Яковлевны — сама она не приехала — ходил мерным шагом, скрипя сапогами, от стены к стене. Дойдя, взглядывал хмуро в сад, потом у тех окон в заволожье и опять в сад. Изредка левую руку из заднего кармана вытянув, засовывал ею бороду свою седую в рот. Пожевав, разглаживал.

— Виктор! Иди сюда.

И подошел. На Ирочку не глядя, прислонился к косяку окна, к холодно-мраморному, глазами по зале искал Варвару. Ирочка ему:

— Витя, поедем к тебе, в Лазарево. Фу, как Коська-подлец меня расстроил… И Вали моей вот нет. Вот дурак! Вот дурак! Без посторонних говорит. Да он мне сам самый настоящий посторонний… Да не молчи ты, Виктор!

Вари в зале не нашли глаза, паляще-жаждущие призрака, и Виктор, бледно улыбнувшись, поглядывал на Ирочку.

— Ну что, глупая птичка?

— Поедешь? Возьмешь меня?

— Это куда? Опять в Индию? Ну уж я один.

— К черту твою Индию. Жара и скука.

— Так куда же вы, Ирина Макаровна?

— Не слушаешь. И о чем ты думаешь… В Лазарево, говорю, поедем.

— В Лазарево? Да, я в Лазарево. Но я один.

— Дудки! И я с тобой.

— Но…

— Не но, а я хочу. И Валя с нами. Валя в гостинице меня ждет… Поганый Коська… Ведь Валя со мной до подъезда. Я уж скандалила… Но лакей новый… Семейный совет, посторонним вход воспрещен. Валя, поди, теперь…

— Какая Валя?

— Глупый! Валя — моя Валя. Я ее люблю. И она меня любит. Ну, любишь ты какую-нибудь женщину? Вот так и я мою Валю люблю. Впрочем, ты, говорят, не одну женщину любишь, а сразу сто.

— Сто?

— Ну, да… Слушай, Витя. Уйдем. Смотри, опять за стол садятся. И какой ты, Витька, подлец! В кои-то веки сестру увидел, и пень пнем, слова не вымотаешь. Да иди же ты… А то, право, за зеленое сукно опять посадят.

Вела по комнатам. И искал взором забвенным белую сказку. Вслед им, покрывая неугомонившийся шум, загудел голос Кости.

— Слышишь? Началось опять. А знаешь, Витя, насколько я поняла эту его дурацкую арифметику, мы с тобой оба не так, чтоб уж очень богаты…

«Шутки дьявола. Шутки дьявола».

Не отвечал на вопросы Ирочки и Вали. Щебетанье болтливое их слышал, как звон ручья в лесу. В лесу своих дум был не один. И не отходил от живопоющего ручья. А были думы о новой картине. Жадным объятиям творческих зарождений отдался, с виду слабый, но чуткий, внемлющий.

— Витя, я придумала. Напиши с нас картину. Диана и та, как ее, провинившаяся нимфа… Отгадай, Витя, кто Диана?

А вкруг Виктора крики и краски. Слова сверкают-пляшут.

«Шутки дьявола. Шутки дьявола».

И одевались голые мысли в пышные тоги слов. И слова обманчиво кружились пятнами ярких красок. Зарождение образов, так оно томительно. И любовался, и отвергал, гнал. И новорожденными опять любовался, следил их быструю старость и смерть.

Дни ли, часы ли, миги ли.

И среди осколков и трупов отвергнутых образов и скорбно, и гордо улыбающийся, слышал Виктор все те же звеняще-сверкающие слова:

«Шутки дьявола».

Два слова. Лишь два слова. Как и в первый миг. А когда первый миг? Но не искал. Искал другое. Вдруг услышал свой голос. Чуть удивился.

— …да, она трудна и неблагодарна. Правда, скульптура еще строже, еще, деспотичнее. Но искусство слова — о, какое прекрасное синее-синее озеро. По нему корабли золотые и белые. И корабли плывут, и паруса трепещут и шумят, кричат. Да кричат, гулом кричат. И синие волны — они не застыли. Не нужна эта работа претворения длительности в миг. Наслаждайся изменчивостью…

— Я, Виктор Макарович, тоже литературу больше живописи люблю. Интимнее, ближе. Но вспоминаю, в Москве знакомый писатель говорил, что для самих-то авторов, если сравнивать художника с писателем, живопись больше дает, удовлетворения больше и покоя. Помнишь, Ирочка, Василья Сергеича?

— Ну да. И он, Витя, знаешь как объяснял это? В живописи, говорит, в самом процессе, есть окно для отдыха. Большая картина… Подмалевка, аксессуары, что у вас там еще… Вот, говорит, и отдых от вдохновения. А в писательстве, говорит, такого отдыха нет.

— Да, да! И писатели потому отдыха на стороне ищут. Помнишь, Ирочка, сравнивал: веселого писателя днем с огнем не сыщешь, а художники, говорит, сплошь народ веселый.

— Да, Бёклин очень весел был! Сегантини тоже! А Рафаэль отдыхал только подмалевывая свои холсты! Наш Брюллов тоже! Великолепно. Впрочем…

Гоня ненужное для шуток дьявола, в борьбе незримой выглянул Виктор из-под чаровной маски своей и увидел, что едет с Ирочкой и с той, с подругой ее, в своей коляске мимо лазаревской рощи. Мельком подивился Ирочкину лицу. Безулыбно глядела в мглистую даль полей. Вспоминала?

— Мне кажется, что литература, как искусство наиболее демократическое…

Заслышал в звонком голоске Вали фальшь. И не стал слушать. Рукой по глазам проведя, маску свою чаровную надел. И сразу нужное что-то близко, близко. Что! Слово? Образ? И увидел синее-синее озеро. Пурпурными парусами гудя, плывут корабли золотые, широкогрудые. Прочь! К чему!

«А шутки дьявола? Шутки дьявола…»

И прислушивался к новым шепотам, и вглядывался пытливо в новую сказку, в синюю, в золотую, в свирельно-гудящую.

«Но шутки дьявола?»

«А разве я не могу утопить корабли?»

«Прочь! Старо».

«Я и тебя утоплю в синих волнах. В синих, в синих».

«А!»

— Витя, смотри! Это чья мельница? Раньше не было…

«И утоплю все счастье. Все грезы. В синем озере утоплю. А корабли золотые оставлю. Пусть плывут золотые корабли мертвые по синей по мертвой воде. Людей на кораблях нет. Ты и покажи, что пусты золотые корабли. Разве я не умею шутить?»