— Довольно, что ли?

Она что-то шепчет в ответ.

Не слышно Антону. Опять отбежал в свой угол Макар Яковлевич, опять запрыгал, опять закричал:

— Да! Еще! Черт возьми, что такое? Матери грубить! Мать огорчать! Подлецы вы все растете! Мерзавцы! Что ты там еще делаешь? Я почем знаю, что ты там делаешь? Черт один знает…

Вошел старший лакей и спокойно, чинно объявил:

— Кушать подано.

— Фу-у!

Отдышался Макар Яковлевич, и убегая в третью дверь к своей спальне, и на ходу расстегивая жилет, закричал:

— Сорочку мне!.. Сорочку!.. Да, да, да… Еще!

И он опять впрыгнул в столовую.

— Обедать приходи! Что обедать не приходишь… Сорочку мне! Кто там есть? Вспотел!..

Антон шагнул к столу.

— Папаша. Яше нездоровится и некогда ему. А я могу поехать в Лазарево. Присмотреть. Поручение дадите. Я на все праздники могу! Занятий у меня немного.

— А! А! Как ты?.. Да ты тамошних дел, поди, не знаешь вовсе…

— Я летом каждый день на всех постройках был. Реестр кирпичных работ я же составлял.

— Как? Разве ты? А когда ты можешь поехать?

— Сейчас. С двухчасовым поездом.

— Поезжай, поезжай! Я хотел конторщика вечером туда. Здесь задержу. Мало я его, мошенника, ругал. Иди скорей. Отбери у него письма и пакет с деньгами и поезжай. Присмотри там за всем. В большом доме ремонт. Молотилку завтра привезут. Стой! Вскрой мое письмо к управляющему; дорогой вникни и будешь в курсе дела. Ну, поди сюда. Прощай. Не опоздай, иди.

На Раису Михайловну руками замахал, на подошедшую к нему.

— Потом! Потом! А ты иди, собирайся. Сейчас тебе еще один счет пришлю.

С вокзала письмо послал Антон Дорочке.

Мраморно-мертвый город на водах.

Давно туманно-серая осень разогнала толпу веселых всеплеменных гостей. Гондольеры надели на длинные свои лодки капюшоны черные, молчащие. Мертва зима венецианская. Не каждый день золотой бог веселый глядит с неба своего на город немой красоты, Страшна красота отходящая, немая, в сумраке дня бессолнечного. Как ветхи тогда мраморы. Какою близкою видится тогда смерть земной вечности.

Не уехал Виктор из Венеции тогда, после закрытия выставки. Мертво-шепчущая сказка впервые видимого города очаровала больного неизлечимою любовью. Много месяцев любовь ту носил по улицам Рима, по его мастерским, по его развалинам. И слишком светло и просто было в мастерских, и слишком черна и проста была тьма катакомб.

Мучительные спазмы нерешимой загадки отпечатлелись уже в долговечную маску страдания, когда принята была на здешнюю выставку «Amor». Из Рима поехали вчетвером. Беззаботен был смуглый, курчавый Цанетти, везший свою «Деву». И мрачно-задумчив был Степа Герасимов; все трое — ученики одного мастера, но Герасимов, недавно лишь серьезно взявшийся за кисть, смотрел в чащу леса грядущих трудностей искусства почти с отчаяньем. Четвертая была тоже русская. Еврейка. Девица Юлия Львовна Позэрн. С ней познакомились недавно. Путешествовала. В Риме осталась случайно на полгода вместо положенных десяти дней. Ищуще приглядывалась. То без умолку говорила, смеясь чуть жестким смехом, то по дням молчала. И глаза ее в дни молчания бывали круглыми и голубыми. А всегда были серые. Рисовала чуть лучше институтки, но любила искусство искренно и, с товарищами говоря, заставляла их спорить. Но Степа Герасимов был в Юлию откровенно влюблен.

— А мне-то что. Пусть так.

И услышав в римской мансарде этот ответ Виктора, Степа Герасимов забыл свою мрачность и заорал:

— Ура! Вот весело-то будет вчетвером.

Ехали в вагоне третьего класса. Откровенный говор итальянцев слушая, смеялись. Но и немало их смешили. А Zanetti хохотал и над соотечественниками крестьянами, от станции до станции попутчиками, и над плохим итальянским говором своей компании, и над влюбленным ликом Степы Герасимова. То искренно молчал, то, себя на краткие минуты обманывая, словами лишь улыбался-смеялся Виктор. И пил кьянти. Из большой расфранченной фьяски с лохматой затычкой в стакан толстого синего стекла наливал, с полу фьяску размеренно поднимая. К вечеру тускнеющими глазами удивленными разглядывал Юлию Львовну. Так, будто только что вошла она в вагон, чужая. И подчас отводила глаза свои серо-голубые и неискренним смешком и быстрыми случайными словами к тем двум отгоняла-пугала змею блестящую, упорную, тут вот у ног ее зародившуюся.

И улыбаясь смущенно, тянулся Степа к бутыли расфранченной.

Доехали до последней станции на материке. Лишь Zanetti бывал ранее в дивном городе. И без умолку рассказывал, рукам дав свободу, о сказке красок грядущей. И вышли, и смотрели вокруг. И ничто не кричало и не шептало о необычном. И затихшие, и не веря, сели в вагон. И в окна смотрели на невеселую гладь вод неглубоких, к насыпи близко подошедших.

Уже свистит впереди протяжно. Вот сейчас. И не верилось. Но вокзал. Грязно и шумно. Повседневная Италия старо-каменная. С криками зазывными отдельных рабов. И в сумраке вокзала стало стыдно путникам своих мечтанных ожиданий. И не смотрели на Zanetti. Имолча вышли из вокзала. Под тучку легкую летнюю вышли. В гондолу длинную черную открытую сели, в гондолу венецианского лета. И влево от вокзала ринулась черная, длинная с единственным, навсегда запоминающимся, режущим зубчатым знаком впереди. И, затрепетавшие, увидели перед собою надвигающееся чудо праздника веселого сверкающего бога. И под мостом Rialto, проплыв мимо острова Rialto, не удерживали уже молчанием восторгов душ в страну снов сбывшихся.

И до Пьяцетты доплыв, не смогли больше. И оставив чемоданы свои на попечение двоих веселых, мило зубы скалящих гондольеров, пошли-побежали туда, в сказку сбывшегося сна. И слева со столба глянул на новых святой крокодил. И справа со столба глянул святой лев.

И шли-бежали. И внезапно останавливались. И говорили срывающиеся слова. И смеялся громко Zanetti и спутников по плечам ударял сильной ладонью. Юлию тоже.

— Смотри же сюда. Вот они, колонны без баз!

— Да и к чему базы, когда у этого чуда вместо карниза вон какие штуки поставлены.

— Штуки. Именно, штуки. Венецию, видно, не по учебникам строили.

— Нет! Ты смотри-ка. Ведь вся эта желтая махина стоит себе на этих спичках, будто так и надо. И ничуть не давит.

— Нет! Сумей-ка ты гладкую стену так облегчить до воздушности таким вот ребяческим узором из кирпичиков.

— Чудеса.

— А базилика-то! Базилика-то! Туда, туда!

И на мраморе стояли среди непугающихся голубей и глазами пили солнечную, но прохладную сказку колонн, из всех стран сюда навезенных, сказку мозаик, которым не суждено поблекнуть, сказку завершения собора, смеющегося смехом веселым над формулами скучных учителей. А бронзовым ржанием хохочущая сказка двух пар коней, на балконе на этих столбах стоящих…

Разорвал молчание свое Виктор.

— Господа. Вспомним, что все это начато девять столетий до сегодня. Сегодня мы счастливы. Но разве нам не стыдно сегодня? Господа, ваш день был бы испорчен, если б я несколько лет тому назад решил стать архитектором, а не живописцем. Вам привелось бы увидеть тогда меня повесившимся вот на этой мачте.

И тростью притронулся к бронзовому ее основанию.

— Да, теперь у меня еще есть слабая надежда на то, что я умру не вполне кретином. Но архитектура… Но европейская архитектура… Зачем на площади Марка не тысяча мачт. Но и живописцу хочется плакать. Мне, щенку. Поплачем… Спроси меня вчера: может ли быть красива городская площадь, прямоугольная, с трех сторон заставленная непроглядными стенами домов…

Оглянулся.

— Или не домов даже, а одного дома. И в нижнем этаже сплошь лавчонки и кафе. А с четвертой стороны чтоб стоял собор. И ни одного деревца на площади, и ни капли воды, и ни клумбы. Нет! Вы закройте глаза и отвечайте: красива такая площадь? Да. Еще. Можете оживить этот абсурд кирпичной красной колокольней. Непременно кирпичной и непременно рядом с собором, где мраморы и золотой фон мозаик. Вчера я назвал бы дураком кого-нибудь другого. Кого же сегодня назвать мне дураком? Но я счастлив. Господа, пойдем в нутро этого чудища прекрасного.