На следующий день, в субботу, Оскар шел по Малберри-стрит, где обычно можно было встретить бедноту: рабочих, их жен и детей и фермеров, целыми партиями съезжавшихся из окрестностей. Оскар любил в эти свободные два часа, в субботу после обеда, прогуливаться по Малберри-стрит среди таких же, как он. Тут были лавки для рабочего люда, с окнами, сплошь залепленными объявлениями о субботней распродаже в кредит; у дверей на веревках висели новенькие рабочие комбинезоны, толстые куртки и грубые тяжелые башмаки с высоким верхом; всюду стоял резкий запах теплого конского навоза, валявшегося на мостовой вдоль обочин… Оскар вглядывался в тощие, голодные лица встречных, у него и самого такое же лицо, и сам он такой же, как и они, всегда был таким и вечно таким останется. Он шел по улице, озираясь по сторонам, пристально вглядываясь в лица белых бедняков. «Все мы белая шваль, — обычно говорила его ма отцу, — кроме одного, только Чарли Уилкокса!» Белая шваль, белая шваль. Оскар терпеть не мог эту кличку, чувствуя, однако, что это так, истинно так. Он трудится чуть ли не с колыбели, а все по-прежнему «белая шваль», а черномазые все по-прежнему черномазые… Нет, не черномазые, а негры…

Оскар вспомнил, как, узнав однажды, что в ратуше состоится вечер песни, он решил непременно пойти туда. Он сидел в зале, слушал пение цветных детей и речь мальчика Янгблада. Если этот паренек и походил на Джима, так только ростом, но Оскара сразу обступили воспоминания. У него возникло такое чувство, будто он обрел новую веру, его душили слезы, из груди рвались рыдания.

Спустя недели две, в воскресенье, у Оскара обедал священник. Ох и сколько же он мог сожрать! После обеда этот жирный большой человек сидел за столом, то и дело рыгая и прося извинения. Оскар долго и внимательно вглядывался в его физиономию.

— Ваше преподобие, мистер Кулпепер, скажите, а что цветные, то есть черномазые, тоже попадают в рай? — Оскар отвел глаза, чувствуя, что краснеет. Ответ священника он знал заранее.

Пастор Кулпепер снова рыгнул, а один из сыновей Оскара хихикнул. Пастор вытер рот тыльной стороной ладони.

— Виноват, друзья. По-моему, брат Джефферсон, некоторых черных пустят в райские врата.

— Почему же тогда мы не пускаем их к себе в церковь?

Священник возвел очи к закопченному потолку и откашлялся, потом оглядел всех за столом.

— Знаете ли, брат Джефферсон, я вам отвечу словами священного писания. Одни люди рождены быть лесорубами и водоносами — это именно черномазые. Они предназначены для того, чтобы служить белому человеку. Потому-то господь и сделал их чернокожими. Так сказано в библии. Понятно вам?

Оскар посмотрел на серьезную физиономию священника и покачал головой. Пастор Кулпепер был милосердный, богобоязненный христианин. Это единодушно признавали все.

Погруженный в свои думы, Оскар дошел до перекрестка Малберри и Черри-стрит. На середине мостовой он вдруг вздрогнул от оглушительного рева автомобильного клаксона и вовремя отпрянул назад, сердито глянув влево.

Мистер Мак гудел и гудел своим клаксоном так, словно он был хозяин этой улицы. Он со смехом помахал Оскару рукой.

— Черт тебя побери, парень, если бы ты так вот прыгнул тогда в сторонку, тебя бы не выгнали!

Оскар лишился места на заводе месяцев через шесть после того, как окончилась забастовка. Однажды он выполнял какую-то тяжелую работу и был весь в поту, как взмыленный конь. В это время мистер Мак подошел к нему и хлопнул его по заду. Оскар резко повернулся и одним ударом сбил Мака с ног да еще крепко выругался. Тогда-то он и потерял место. Придя в этот вечер домой, Оскар долго смотрел на своих ободранных ребятишек, потом на жену и, наскоро поужинав, ушел в лес и там в одиночестве заплакал, как ребенок…

Он долго, упорно искал работу, но не мог ничего найти. Дети были голодны, жена больна, и нечем было заплатить за квартиру. В полном отчаянии Оскар отправился к Рою Бэйкеру просить о помощи. Они с зятем никогда не дружили. Рой работал шеф-поваром в гостинице и считал себя ужасно важной персоной, близко к себе никого не подпускал. Оскару надоело каждый день зря обивать пороги в поисках работы; дети его совсем отощали, и жена стала еще больше прихварывать. Подавив свою гордость, Оскар пошел к зятю на поклон, и тот устроил его на работу в отель «Оглеторп».

Белая шваль, белая шваль… Куда ни глянь на Малберри-стрит, всюду беднота, белая шваль. Оскар подумал о своем любимце, старшем сыне — тоже Оскаре. Ему единственному он рассказал когда-то о своей жизни на плантации, о детстве и о Маленьком Джиме. Оскар младший казался куда взрослее своих семнадцати лет благодаря мрачному выражению тощего обветренного лица. Каждый день Оскар младший исхаживал много миль по городу в поисках работы, которой так до сих пор и не нашел. Типичный бедняк, белая шваль, иначе малого и не назовешь! И что бы ни говорил священник Кулпепер, подкреплявший свои слова изречениями из священного писания, Оскару Джефферсону никогда не прислуживали никакие негры, хоть он белый, как всякий белый. Даже у самого пастора Кулпепера не было никаких негритянских слуг — он работал на том же заводе, где прежде служил Оскар.

Время шло, хозяин все туже натягивал вожжи. Роб, Бру, Эллис, Гас и Хэк беседовали кое с кем из служащих насчет союза. Некоторые испугались, и не на шутку — как будто им предложили средь бела дня выйти на Оглеторп-стрит или на бульвар Джефферсона Дэйвиса и отвесить ни с того ни с сего какому-нибудь крэкеру пощечину; тем не менее заинтересовались все, даже те, кто трусил. Большинство считало, что еще не время — успеется, мол, лучше подождем. Осторожнее, раз дело касается крэкеров! Вилл Тернер уговаривал: «Куда нам спешить? Мы пока еще получаем на доллар больше, чем ребята в «Роберте Ли». Пускай они прежде откроют нам свои карты!» А вот Уилабелл заявила, что она готова вступить в союз в любой момент. И Робу не терпелось, он не хотел ждать. А все-таки пришлось.

Гас теперь работал в дневной смене. Каждое утро, около половины восьмого, он приходил к дому Янгблада и насвистывал, как бывало в детстве, дк-ди-ди-ди-ди-ди-ди-ди — на мотив песенки «Я люблю свою малютку». На работу шли вместе. Роб не мог понять, зачем Гас делает такой большой крюк из Рокингема лишь ради того, чтобы ходить вместе на работу — ведь ему гораздо ближе до гостиницы, если идти через центр. Гадать пришлось недолго. Дженни Ли ходила на работу в одно время с ними, и пять-шесть кварталов им было по пути. Чуть ли не на третий день Гас перестал разговаривать с Робом. Дальше так и пошло: Гас скажет ему «Доброе утро», а потом тараторит без умолку с сестрой до самой Оранж-стрит, где Дженни Ли поворачивала направо, а ребята шагали прямо по бульвару Джефферсона Дэйвиса. Скоро об этом проведали все негры в гостинице и начали отпускать разные шуточки в адрес Гаса, а заодно и Янгблада.

— Не мудрено, что наш Гас так дружит с Янгбладом, хитрюга-парень! — говаривал Элмо.

Опять наступила весна, и, вставая по утрам, Роб слышал, как поет она вокруг дома, во весь голос возвещая свой приход. Птицы собирались на север и щебетали о том, что прощаются с югом, сверчки, цикады и прочие божьи твари ожили, земля и деревья покрывались ярчайшей зеленью; весна дышала ароматом распускающихся цветов и влагой утренних поцелуев росы. Роб видел, что весна околдовала и Гаса и Дженни Ли, видел по тому, как они разговаривали, как смеялись и заглядывали друг другу в глаза, идя каждое утро вместе в город, и по тому, как Гас, несмотря на усталость, забегал к ним вечером после работы, говоря, что будто бы случайно оказался поблизости.

В самом себе Роб тоже ощущал весну. Как ни бывал он утомлен за день, он подолгу не мог заснуть — все думал об Айде Мэй, и утром, при пробуждении, первая мысль была тоже о ней; и даже во время работы мечты о ней не покидали его. Как-то в субботу Роб проснулся очень рано — около половины шестого, в голове была она — мисс Сладкая, а в сердце — весна, все его существо было заполнено мисс Сладкой и весной. Роб вертелся с боку на бок, вытягивая свои длинные ноги на полу, но, как ни старался, заснуть больше не мог. Он поднялся, надел штаны и башмаки и на цыпочках вышел во двор. Посмотрел на небо, на восток, где загорался свет нового дня, нового, еще невиданного. Солнце, похожее на сверкающее красное блюдо, поднималось из гряды розовых и желтых облаков, и казалось, что оно пляшет и кричит: «Аллилуйя! Как ты собираешься назвать новорожденного? Нельзя же просто так — суббота!» Роб поднял вверх руки и потянулся, весь трепеща от весенних звуков. Он видел весну, ощущал ее вкус, слышал ее аромат. Он вернулся в кухню, скатал свой тюфяк, вымылся, быстро позавтракал и собрался уходить, наказав передать Гасу, что ушел пораньше, так как нужно еще до работы справиться с какими-то делами.