— Мне-то все равно, — отозвался его собеседник. — В моем кошельке от этого ничего не меняется.

Другой недовольно посмотрел на него.

— Уж лучше бы помалкивал! Можно подумать, что ты, Оскар Джефферсон, очень любишь негров! — Вдруг он обернулся и заметил Робби. Тот сразу же отошел. — Эй, черномазый, погляди, сколько там времени на больших часах! Что-то я стал плохо видеть! — крикнул ему вслед белый.

Робби, обернувшись, злобно посмотрел на него.

— Вы это не мне сказали, я вас не слышал! — бросил он и пошел прочь.

— Что с ним, а? — удивился белый.

— Это он потому огрызнулся, что ты назвал его черномазым, — пояснил Оскар Джефферсон.

— Ну а что тут такого? Ведь он же правда черномазый! Я еще не ослеп.

Оскар Джефферсон рассмеялся.

— Ох, и невежда же ты, ох, и дурак! — сказал он, почесывая голову. — А этот мальчуган мне кого-то напоминает, ей-богу!

Старик Кросс пролежал в гробу до похорон целых пять дней, и Робби убедился, что ничего за эти дни не произошло — ни бури, ни землетрясения. Каждое утро вставало солнце и, как всегда, целый день сияло и немилосердно жгло. Только изредка налетал ветерок. Похороны были во вторник. В этот день фабрики не работали, и почти все владельцы магазинов задрапировали свои витрины черной материей в знак траура по первому гражданину Кроссроудза. На тротуарах толпился народ, глазевший на похоронную процессию, с вереницей великолепных черных автомобилей. Робби стоял на Попюлер-стрит, неподалеку от церкви. Он видел всех Кроссов, одетых в черное, когда они выходили из церкви, — молодую миссис Кросс, и ее высокого мужа, задумчиво шагающего рядом с ней, и других членов семьи, а также разных важных господ, съехавшихся со всего штата и даже из других южных штатов. В газетах писали, что на похороны собрались люди со всех концов Америки. У этих приезжих очень, очень важный вид. Робби приметил и Бетти Джейн в ту минуту, когда она садилась в один из роскошных черных автомобилей. Он едва узнал ее, такой она казалась маленькой, печальной, притихшей и жалкой — совсем не похожей на ту Бетти Джейн, рослую, дерзкую, драчливую девчонку-всезнайку, которая запечатлелась у него в памяти. Она, кажется, тоже его увидела, садясь в машину, потому что в ее глазах мелькнула веселая искорка. Потом она откинулась на плюшевые подушки автомобиля и скрылась из виду.

Неделю спустя Робби услышал, что семья Кроссов переезжает в громадное родовое поместье «Кросс», расположенное на Восточном шоссе, на краю города.

Робби едва мог дождаться начала учебного года, так ему хотелось поскорее узнать, каков-то новый учитель. Молодой он или старый? Или, может, средних лет? И Робби тревожило не то, как встретят ребята приезжего, а совсем другое. Мама однажды сказала: не влип бы новый учитель в какую-нибудь неприятность с местными белыми, потому что он ведь из Нью-Йорка, а у них там на Севере негры не привыкли молчать, когда их обижают белые. Оказывается, это факт!

Что я буду делать в этой дыре? — думал молодой кареглазый негр, глядя в окошко грязного вагона, рывками приближавшегося к станции.

— Кроссроудз, Джорджия! Кроссроудз!

Седой кондуктор негр, шаркая больными, распухшими ногами, прошел по вагону и остановился возле молодого человека.

— Тебе выходить, сынок, — сказал он. — Желаю успешно учительствовать. В этом деле, сколько ни желай успеха, все будет мало!

Еще бы! Будто я не знаю! — подумал молодой челочек, а вслух сказал: «Благодарю вас, сэр!» Теперь, когда он прибыл на место, куда девалась вся его напускная самоуверенность! Он поднялся и достал с верхней полки чемодан. Это был красивый новенький кожаный чемодан, подарок отца, с выгравированными на крышке инициалами «Р. В. М.».

Фыркая и пыхтя, как заезженная рабочая кляча, поезд медленно подполз к перрону, и Ричард Майлз, хоть и был возбужден и встревожен, вдруг улыбнулся: он вспомнил какой-то рассказ отца, слышанный в детстве. Это было в Бруклине и, собственно говоря, не так уж давно…

Сколько Ричард себя помнил, отец всегда тянул его только вперед и только вверх. Мать любила рассказывать, как он в первый раз увидел новорожденного сына в бруклинском родильном доме,

— Он непременно будет юристом, юристом, и никем иным! — взволнованно заявил отец акушерке и лишь потом, спохватившись, спросил — Как себя чувствует моя жена? Как миссис Майлз?

Отец Ричарда родился в маленьком городке неподалеку от Бирмингама, в штате Алабама. Там он обучал детей в сельской школе за тридцать долларов в месяц. Но Чарльз Майлз мечтал стать юристом, человеком свободной профессии. Он хотел жить обеспеченно, иметь собственную крышу над головой и сохранить человеческое достоинство. Однако, когда он приехал в Нью-Йорк, ему пришлось поступить кондуктором в нью-йоркское метро да еще взять вторую работу. Так почти всю жизнь он и работал в двух местах. Он пытался было изучать право заочно и, вернувшись домой со второй службы, раскладывал книги и просиживал ночи напролет. Но из этого ничего не вышло, потому что есть предел человеческой энергии — даже такой, какой обладал Чарльз Майлз.

Когда Ричарду исполнилось семь лет, родители надумали купить дом. Неважный это был дом — старомодный каменный особнячок, запущенный еще с тех времен, когда в нем жили состоятельные белые, а позднее весь расшатанный проходившей под ним подземной железной дорогой. Вечно надо было что-то чинить, ремонтировать, приколачивать. По воскресным вечерам у Майлзов собирались негры — черные, коричневые, желтые; пили кофе с пирогом, а иногда вино домашнего приготовления и, словно революционеры, вели опасные разговоры об американском правительстве, о том, что белые захватили всю власть в стране. Больше всех разглагольствовал сам Чарльз Майлз. Ни один из гостей не был уроженцем Севера. Все они съехались в Нью-Йорк из разных штатов: из Южной Каролины, Джорджии, Миссисипи; из Тринидада, с острова Барбадоса и Из других южных городов и местечек. Чарльз Майлз никогда не упускал случая похвастать перед гостями сыном и нередко ради этого будил его среди ночи.

— Оставь ты его в покое! Дай ребенку поспать! — просила жена. Клара Джонсон Майлз была красивая, осанистая женщина, родом из Южной Каролины,

В заплатанной пижаме мальчик стоял перед взрослыми и, сердясь на отца, тер глаза кулаком.

— Ну-ка, прочти геттисбергскую речь,[9] — приказывал отец.

Дрожащий, полусонный ребенок стоял, не понимая, для чего это отцу понадобилось его мучить, и пытался припомнить первые слова речи.

— Читай, сынок! Джентльмены хотят тебя послушать. Это же недолго! А потом сразу пойдешь спать. Он читает, как взрослый, — пояснял отец гостям. — Ну-ка, Ричард Вендел, давай все до конца!

И Ричард Вендел Майлз, запинаясь, со слезами, застывшими в сонных светло-карих глазах, сердито читал на память всю эту длиннейшую речь,

— А теперь марш в постель, сынок! Ну, что я вам говорил? Ведь как все помнит! А послушали бы вы его днем!

Иногда вместе с гостями сидела и Клара — единственная женщина среди них — и слушала, что говорят мужчины о положении негров на Севере и на Юге; как славословят Фредерика Дугласа, и как одни хвалят Маркуса Гарви,[10] а другие ругают Маркуса Гарви; и как одни хвалят Букера Вашингтона,[11] а другие ругают Букера Вашингтона.

Клару это сердило, и она вымещала свой гнев на гостях — иммигрантах из Вест-Индии,