Из всех белых в Кроссроудзе Оскар Джефферсон был самый странный. Джо Янгблад никак не мог понять, что это за человек. И с виду белый, и говорит, как белый, а иногда ведет себя совсем не так, как другие белые. Недели через две после столкновения с кассиром Джо встретил Оскара у заводских ворот. Оскар сказал:

— Здорово, Джо! — И Джо мгновенно признал в нем человека, окликнувшего его тогда из очереди.

— Здорово, Оскар!

Они пошли рядом по улице, запруженной белыми и неграми, спешившими домой. Целый квартал прошагали молча, и тысячи мыслей теснились в голове Джо Янгблада. Наконец Оскар заговорил:

— Какая-то непонятная нынче зима.

Джо поглядел по сторонам, потом на хмурое небо.

— Да, действительно.

Прошло еще недели две с половиной, и, снова встретившись возле проходной, они обменялись дружескими приветствиями и вышли вместе на улицу. Опять Оскар долго молчал, а потом заметил:

— Этот кассир, мистер Мак Тэрнер, — надсмотрщик у нас на участке. Ох и фрукт! Важничает, словно он сам Вильям Харт.[18]

Осторожно взвешивая слова, Джо спросил:

— Да что вы, неужели?

— С ним невозможно мирно жить, — продолжал Оскар, — мы с ним вечно деремся, как кошка с собакой! Этот человек хуже гремучей змеи, но я ему не даю садиться себе на голову!

— М-да, интересно, — вымолвил Джо Янгблад. Вот и весь разговор. Белые поглядывали на них со злобой, негры — с подозрением.

Занятный человек был этот Джефферсон, не совсем похожий на белых, а все-таки самый настоящий белый. Он родился и вырос в южной части Джорджии. Родился в очень жаркую августовскую ночь на огромной плантации старика Уилкокса в графстве Уилкокс, и всю ту ночь напролет где-то выла собака. Мальчик часто слышал, как отец, смеясь, рассказывал, что этот вой перепугал суеверную бабку Оскара. Растрепанная старуха бормотала беззубым ртом: «Это обязательно к покойнику!» Падала на колени, шептала молитвы, вставала и снова прислушивалась к вою. «Ступай, найди эту собаку, Джон, и пристрели ее!»—сказала она Джону Джефферсону, своему сыну. Но тот лишь посмотрел на мать и покачал головой. Старуха сунула в рот кусок табачной жвачки: «Пойди, сын! Возьми ружье! Я еще не помню случая, чтобы обошлось без покойника, когда так воет собака!»

Оскар появился на свет около четырех часов утра — славный крепыш, толстый, как поросенок, и врач заверил, что мать новорожденного будет жить. Джон Джефферсон принялся благодарить его и, слыша отдаленный вой собаки, думал: «Ну и сумасшедшая же дура моя мамаша!» В тот же день вечером, часов в одиннадцать, когда младенец кричал на руках у матери, бабушка Джефферсон, обессиленная хлопотами, присела на свою качалку с усталой улыбкой на морщинистом лице и заснула… заснула и больше уже не проснулась. «Сама же на себя беду и накликала!» — заключал свой рассказ Джон Джефферсон.

Оскар ненавидел отца чуть ли не с пеленок. Но мать свою — Марту Джефферсон, милую, всегда грустную женщину — любил всей душой. Он был тихий, мечтательный подросток с беспокойными глазами, особенно тревожен бывал его взгляд при разговоре с отцом. А тот, еще когда Оскар был маленьким, предсказывал матери: «Увидишь, бродягой будет и никогда ничего не наживет!» На что мать отвечала: «Оставь нашего Осси в покое! Не понимаешь ты его! Что-то я не вижу твоих богатств! Если ты что и нажил, так только для своего хозяина, для Чарли Уилкокса. Ты у него считаешься одним из старших служащих, а чем ты можешь похвастать, кроме этой старой хижины — трех клетушек, набитых рухлядью?»

Даже когда Оскар подрос, он не хотел работать в поле, как его братья, уклонялся под всякими предлогами. Однажды Оскар сбежал с работы в Истерн-форк со своим ровесником и лучшим другом негром Джимом. Обоим было тогда по четырнадцать лет. Стояла безоблачная погода, какая бывает в конце сентября: ослепительное небо, адская жара. Накупавшись досыта, мальчики вылезли на берег загорать. У Оскара было смутное предчувствие, что отец явится сюда и захватит их на месте преступления, но страх растворялся в ощущении тепла, счастья и любви ко всему миру. Теперь уже немного оставалось впереди погожих деньков, когда можно купаться; значит, пользуйся вовсю. Оскар взглянул на свое тело, казавшееся после купания бескровным, как у покойника. Он белый человек. Мальчик повернулся на бок и беспокойно принялся разглядывать Джима, все его длинное гладкое тело шоколадного цвета с короткими черными завитками в потаенных местах: удивительно, сколько разных оттенков коричневого у этой кожи! Джим был славный малый, только очень уж дерзкий, пожалуй, самый дерзкий негр на всей плантации.

— Если мой старик застанет нас здесь, — засмеялся Оскар, — он и с тебя и с меня шкуру спустит!

— Дурак он, твой старик, — насмешливо отозвался Джим. — Если бы мозг был из взрывчатки, у твоего старика ее не хватило бы взорвать собственный клювик!

Оскар почувствовал, что краснеет.

— Ну, ты, полегче выражайся! — слабо запротестовал Оскар. Он чувствовал, что его долг — поставить негритянского мальчишку на место, но это было неискренне: он сам ненавидел своего отца и не мог не признать, что Джон Джефферсон—дурак первостатейный. Все-таки Джим — цветной и не имеет права так непочтительно отзываться о белом человеке. Обязательно надо его осадить. Но как это сделать? В открытой и честной драке Джим положит его на обе лопатки. Лучше перевести разговор на что-нибудь другое. Притвориться, будто забыл. Оскар присел на темно-зеленой траве, жмурясь от нещадного солнца, и вдруг выпалил:

— За такие слова о моем папе надо было бы так отколотить тебя, чтобы от тебя мокрое место осталось!

— Ошибаешься, Осси, — со смехом ответил Джим, — мелешь ерунду. Кулаками от меня, приятель, ничего не добьешься. А полезешь драться, я только стану злее и так вздую, что от тебя мокрое место останется.

Он тихо засмеялся, и краска прилила к лицу Оскара.

— Ох, стоит мне задрать ногу да наподдать тебе, — нехотя выговорил он. Пусть не думает, что он трус или уж очень любит негров!

— Только посмей! — сказал Джим. — Так до смерти и будут называть тебя Джефферсон Деревянная нога! Хоть в Нью-Йорк тогда езжай, и там тебе не помогут! Всю жизнь будешь покупать один ботинок. Оторву ногу до самого зада! — Джим присел и тихо засмеялся, точно ему было очень весело. Вот какой дерзкий дьявол был этот Джим — вечно он смеялся, все ему было нипочем. Но Оскар решил, что не даст спуску чернокожему.

— Поцелуй вот сюда! — крикнул он, повернувшись к Джиму задом и сам презирая себя за это.

— Ну уж нет! Вот трахнуть — это я могу! — почти беззлобно ответил Джим и снова захохотал. — Джефферсон Деревянная нога, ха-ха-ха, хе-хе-хе! Деревянная нога!

Оскар прыгнул на стройного обнаженного Джима.

— Не смей так меня называть! — Он придавил Джиму грудь и стал колотить его головой оземь. — Ах ты, нахальная обезьяна! — Оскар ненавидел свою белую кожу — это из-за нее он полез драться с Джимом, хотя ему хотелось только одного: лежать на бережку под ослепительным сентябрьским солнцем и быть в дружбе со всем миром, и прежде всего с Джимом. Джим всегда был его лучшим товарищем. Он научил Оскара плавать, охотиться и еще многому другому.

Джим брыкался, и Оскар то взлетал вверх, то падал, и не успел он опомниться, как Джим уже тащил его в реку. Холодная вода обожгла разгоряченное потное тело Оскара так, что даже дух захватило. Он пошел было ко дну, но сделал усилие и выкарабкался на берег. Джим стоял в выжидательной позе — высокий, черный, совершенно голый. Черт, почему он не хочет признать, что белые лучше негров? Оскар снова кинулся на Джима, и они дрались, катаясь по траве, как дураки, а солнце щедро изливало на них свой свет и тепло. Два потных горячих тела сцепились в ожесточенной драке, но как ни силен был Оскар, Джиму удалось спихнуть его снова в реку. Оскар выскочил и с бранью кинулся на Джима, драка возобновилась, и он снова полетел в воду.