— А я слыхала, он очень красивый, потому и задается.

Лори рассмеялась.

— И про это тоже не могу сказать. Я знаю одно: что он хороший, как Джон Браун.[16] И очень интересно преподает. Дети у него узнают то, о чем прежде понятия не имели. Все ребята полюбили его. Третьего дня Робби что-то у меня выпрашивал и даже пригрозил, что убежит из дому и будет жить у мистера Майлза. Он просто влюблен в него, только о нем и говорит. Я иногда даже начинаю немножко ревновать, ей-богу!

Кари Белл была явно разочарована, но она была не из тех, кто легко отступает. Она выпрямилась и подбоченилась (бока у нее были вдвое шире, чем у Лори Ли), освободившись от такого груза, изгородь словно облегченно вздохнула.

— Что ты, дитя мое! — воскликнула Кари Белл. — Я, наоборот, слыхала, что это какой-то пустомеля! Всему городу известно, что он просил учеников высказывать обо всем свое мнение. И сам им признался, что ничего не смыслит в преподавании. Несчастные дети останутся недоучками. Ты слыхала что-нибудь подобное?

— Вот что я вам скажу, Кари Белл: нельзя верить всему, что болтают. Вы ведь знаете, как люди любят трепать языком, особенно в наших местах. Об Иисусе Христе тоже болтали, и распяли его, и гвоздями приколотили, а ведь, что и говорить, он был самый хороший человек на земле!

— Не греши, Лори Ли!

Лори подняла свою черную кошелку из поддельной кожи.

— Ну, Кари Белл, мне надо идти.

— Ладно, милуша. Передай привет твоему Джо. Будь здорова.

— Спасибо, Кари Белл. И вашему супругу от меня привет.

Лори, не оглядываясь, зашагала по пыльной улице, хотя знала, что соседка стоит и смотрит ей вслед и будет смотреть, пока она не завернет за угол. В душе Лори вовсе не ощущала той уверенности, какую высказала в беседе. Ее мучила тревога: не попал бы новый учитель в беду; кому-то следовало бы сходить к нему и объяснить, как надо вести себя на Юге, рассказать, каким образом негры здесь уживаются с белыми. Но, господи, не ей же учить этого умного, образованного негра! Куда там, если она не знает даже, как наставлять собственных детей! Лори нервничала и злилась, чувствуя свое полное бессилие. Неужели и другие негры в городе так же дурно отзываются о мистере Майлзе? — думала она.

Ночью Ричард Майлз лежит на кровати в своей комнате, откинув одеяло, — ему жарко, хотя, впрочем, никакой жары нет. Так, так, так. Вот и очутился ты, Ричард Вендел Майлз, на далеком Юге, в Кроссроудзе, в штате Джорджия, на перекрестке всех путей в Соединенных Штатах. «Уехал в Дикси, уехал далеко…» Ричард прислушивается к непривычным звукам за окном: стараясь перекричать друг друга, надрываются лягушки, цикады, сверчки и еще какие-то существа, названия которых Ричарду совершенно неведомы. Но все же это какой-то успокоительный шум, совсем не похожий на грохот бруклинской подземки, сотрясавшей их дом до основания. Ричард всматривается в смутно белеющий потолок и вспоминает Бруклин, до которого отсюда, от этой чистой маленькой комнатушки в Кроссроудзе, сотни и сотни миль, а временами думается — чуть ли не миллион… Кроссроудз оказался совсем не таким, каким Ричард представлял его себе, когда ехал сюда. Словно он сел на поезд и очутился за границей, в совершенно чужой, далекой стране. Он здесь уже более месяца, но до сих пор никак не может привыкнуть.

Все было бы хорошо, если бы не донимали белые. Пусть бы они оставили его в покое, он бы тоже забыл о них. Ученики почти все замечательные ребята. Конечно, среди них есть и угрюмые, и недоверчивые, и даже чуточку циничные, но дурных от природы, кажется, нет, разве только Биф Робертс Да еще, пожалуй, один-два мальчика. Большинство же относится к нему хорошо, и он к ним тоже. Особенно привязался он к Айде Мэй Реглин, Робби Янгбладу, Гасу Маккею, Букеру Джефферсону и… кто там еще? Интересно знать, читает ли в самом деле Робби Янгблад книгу, которую он ему дал? Он готов и дальше давать этому мальчику книги.

Белые… Все-таки есть же, наверное, хоть один-два порядочных человека среди них в таком большом городе. Должны быть! Ну а как насчет взрослых негров? Что они думают о нем? Нужно познакомиться с ними, наведываться к ним почаще. Только вчера он встретил на улице священника Ледбеттера. Пастор подошел к нему, пожал ему руку, похвалил за доброе дело и выразил надежду, что учитель останется жить в Кроссроудзе. Разговаривал он очень дружелюбно, и Ричард почувствовал угрызения совести, что с тех пор, как приехал, ни разу не удосужился заглянуть к нему в церковь. Прощаясь, пастор пригласил Ричарда побывать в церкви.

— На вас это не накладывает никаких религиозных обязательств, — предупредил он, — если вы этого опасаетесь. Мы с вами, профессор, занимаемся одним делом. Я тоже стараюсь учить по мере сил. Учу людей, как надо жить в этом громадном, необъятном мире, который подарил нам господь.

Легкий прохладный ветерок залетел в комнату, надул парусами белые занавески на окнах, овеял худое обнаженное тело Ричарда, пощекотал короткие черные волоски на руках, на груди и на ногах. Что-то сейчас поделывает Рэнди Уэйнрайт, Рэнди-радикал? Жив ли, умер ли — ничего не известно. Смерть… Смерть… Вашингтон… Хэнриетта Сондерс… Его первое участие в пикете… Меридиэн-парк… Вашингтон… Город показной красоты, показной красоты… Хэнк… Хэнк… Неужели правда, что она умерла? Даже и сейчас Ричард не мог поверить, что она мертва, зарыта в сырую землю. Мертво ее хрупкое тело, мертва ее красота, ее душевное величие, ее боевой дух, ее доброта, ее ум, ее любовь. Никогда он не увидит Хэнк, не услышит ее голоса, не узнает ее любви. Любовь! Ни черта он не понимал тогда в любви! Не ценил он Хэнк Сондерс, иначе не бросил бы ее умирать в Вашингтоне, в этом городе, который она ненавидела сильнее, чем Миссисипи.

Хэнк не обращала внимания на роковые признаки болезни — такой уж у нее был характер! Работала, когда ей необходимо было лечиться. Работала день и ночь, пока наконец не свалилась. Только тогда ее отвезли в больницу, но было поздно. Она доживала последние дни. Она умерла в ту весну, когда Ричард кончил колледж. Рэнди прислал Ричарду язвительное письмо, извещая его о смерти Хэнк; в заключение он пожелал ему блестящей юридической карьеры. Ричард дал отцу прочесть письмо. На этот раз проняло и старика — он заплакал и признался Ричарду, что Хэнк приезжала к нему в Нью-Йорк, но он в тот день был в Корнеле на конференции. Вот тогда-то Ричард и утратил интерес к юридической карьере, хотя он еще в полной мере этого не сознавал. Это был момент, когда папин вундеркинд почувствовал себя зрелым человеком. Это был момент, когда отец утратил власть над своим любимым чадом. Может быть, потому он сейчас в Кроссроудзе. Может быть, это Хэнк послала его сюда,

Лори Ли устремила узкие раскосые глаза с припухшими веками на камин, где стояли старенькие часы, подаренные ей белыми. Большая стрелка показывала десять, малая — три.

Господи! С минуты на минуту должны вернуться дети! Что преподнесут они ей сегодня? Вчера Робби разбил до крови большой палец на ноге. Лори гладит белье горячим утюгом и вытирает лицо большой чистой тряпкой. Стирка на белых. А постирать для себя некогда. Работа, работа, и днем и ночью работа! До него тяжело жить, но она готова стирать на белых до самой смерти, если это обеспечит лучшее будущее ее детям.

Утюги греются на раскаленных углях, тревожные отсветы пламени, озаряя время от времени лицо хозяйки, падают на большую кровать, на стол посреди комнаты, на дощатый пол, потерявший цвет от частого мытья, даже на книжную полку, которую Лори и Робби с величайшим старанием сколотили и покрасили. В комнате очень чисто, чуточку пахнет угаром, из кухни тянет жареным: там на плите стоит колбаса с рисом — любимое кушанье детей… Вдруг — шаги на крыльце.

— Мама! Мама! — кричит во весь голос Дженни Ли.

Лори слышит, как скрипят ветхие ступеньки, слышит крик дочери: «Мама, Робби… Мама!» — и лицо, ее искажается от страха. Рука, в которой она держит утюг, бессильно повисает.