– Просто шофер.

– Ха-ха! Сказки Шахерезады!.. Небось председателя сельпо возит?

– Обыкновенный колхозный шофер.

Иван недоверчиво промолчал.

– А это, я так понимаю, ваши личные апартаменты? – шагнул он к двери в небольшую комнату направо от кухни. – Есенин… – разглядел он на стене портрет. – А это кто же, старичок седой?

– Иван Сергеевич Тургенев.

– А я думал – Хемингуэй. Так, понятно. Значит – кумиры… Теперь мне твои вкусы известны… «Мы все в эти годы любили…» Слушай, – вмешался он в хлопоты Мальвины над вынутой из холодильника снедью, – не трудись, не надо этого ничего… Устал я, есть не хочется. Честное слово! – Он опустился на деревянный кухонный диванчик, привалился к спинке. – Дай-ка лучше опять квасу… Кваску твоего выпью – и все. Квас у тебя замечательный…

Мальвина вышла на веранду к лазу в погреб и, прикрыв за собой дверь, на секунду приостановилась, сжала в руках кружку, зажмурилась. Голова ее плыла, и всю ее пронизывало такое чувство, точно все это не с нею и не в ее доме происходит, а – непонятно с кем и неизвестно где…

Она вынесла из погреба квас, вернулась в кухню. Иван спал на диване, в той же позе, в какой она его оставила: видно, уснул сразу же, как только она вышла за дверь. Голова его чуть откинулась назад, склонилась набок. Во сне все черты его лица смягчились, ушло острое, угловатое, выступило что-то детское, слабое, рождающее к нему нежность.

Мальвина тихо присела возле, с кружкой в руках, забыв поставить ее на стол, не решаясь разбудить Ивана голосом или прикосновением. Тикали кухонные ходики, в тишине дома и ночи их звук был отчетлив и нетороплив, она смотрела на Ивана, на слегка приоткрытые губы, смуглые веки с мелкой штриховкой ресниц, на разметавшиеся пряди темных волос – и как будто бы перед нею был давно любимый ею человек, ее муж, который просто долго отсутствовал и вот наконец вернулся туда, где его все время ждали…

1978 г.

Долгий пасмурный рассвет – и первый по-настоящему осенний день в городе: мглистое, тяжело волокущееся небо над крышами, стометровая телевизионная башня в рубиновых огнях наполовину срезана туманом, мелкий, нудный, как из сита, дождь, не затихающий ни на минуту, порывистый холодный ветер, теребящий в лужах свинцовую рябь, срывающий с мокрых деревьев желтые листья. Они кувырком, наперегонки летят вдоль улиц, прилипают к слезящимся дождевой влагой магазинным витринам, к передним стеклам автомашин с качающимися «дворниками», колко, шершаво бьют прохожих в лицо. Мокры, плачут дождевой влагой и слизью несохнущего клея и все афишные щиты и тумбы, на которых поверх старых, потемневших афиш наклеена новая: «…октября… в зале филармонии… концерт…» – и крупными, почти полуметровыми красными буквами, отчетливо видными издалека, откуда на афише еще не разобрать ничего: «…Валентин Балабанов».

Вечером, едва дождавшись, когда ее подруги придут после работы к себе домой, Людмила Андреевна Балабанова, – она сохранила за собой эту фамилию, а настоящая ее фамилия Вырина, – звонит им всем по очереди и, захлебываясь словами, распирающими ее чувствами, почти кричит в телефонную трубку:

– Ты видела афиши? Как тебе нравится эта хохма – Валька у нас на гастролях! Еще год назад ни на каких условиях его сюда было не зазвать, такая знаменитость, приглашения со всех сторон, концерты только по столичным городам – Киев, Минск, Ташкент, Рига, заграничные турне одно за другим, я уже счет потеряла всем этим странам, и вот – пожалуйста! Причем, это я совершенно точно знаю, сам просился. И как еще, говорят, рад был, что ему тут один вечер дают… Представляешь, до чего, значит, у него дошло, если он из Москвы в такую провинцию едет. Всю ночь в поезде, это в нашем-то жестком, чаю не допросишься, – и всего-то за двести пятьдесят целковых. Даже это ему теперь деньги! Довела же его эта Эллочка! Вот уж действительно людоедка. Я это с самого начала знала, да и все понимали, только один он не видел и не понимал, какая она пьявочка с голубыми глазами… Ты знаешь, как он сейчас выкладывается? По десять концертов на неделе! Да ни один уважающий себя артист столько петь не будет. И ради чего? Только чтобы ее в импортные дубленки одевать, бриллиантовые перстни на каждый палец… Где же при такой сумасшедшей гонке по-настоящему над собой работать, обновлять репертуар? У него же никакого роста, он уже давно остановился, одно и то же, ничего не прибавляется… Я помню, когда он начинал, когда мы вместе были – что ни турне, то обязательно новые вещи. Хотя бы три, четыре. А сейчас он и то растерял, что прежде было. В прошлом месяце его по телевизору показывали. Ты не смотрела? Ну, просто убожество! Как не стыдно ему выходить, всё что он пел – это он и десять лет назад пел, и даже гораздо лучше. Гораздо! Никакой же голос такую нагрузку не выдержит! Магнитофон, бесчувственную железку, столько крутить – и то сломается, а тут – живое горло…

– …что ты, ничего этого она не понимает, это же элементарная стерва, пьявка… – с гневным воодушевлением объясняет она второй своей подруге. – У нее до Вальки циркач был, жонглер на проволоке, она его догола обобрала, ушла – так, говорят, с одним трико рваным и кедами оставила. Она и Вальку до последнего обберет, вот увидишь. А потом, как и всех своих прежних мужиков, по боку – и какого-нибудь очередного дурачка с большим карманом на аркан! И минуты даром не потеряет, мужчины – ослы, их к таким как магнитом тянет. Лет ей всего тридцать, холеная, каждую неделю салон красоты посещает, по вечерам – теннис, бассейн. Ни детей, ни службы… Нарядов – что у Екатерины Второй, грудь – как у Лоллобриджиды… Ты бы посмотрела, как умеет она ее демонстрировать, знает, что это главный ее товар… А уж в мужика вцепиться – ну, тут опыта ей не занимать, на Западе такие дамочки учебники пишут…

– …нет, ты путаешь, та до нее была, они просто похожи, одинаково длинные, худоногие, – с жаром перебивает она следующую свою телефонную собеседницу. – Это его излюбленный вкус, уж я-то знаю, все его женщины такие: светленькие, гибкие… Чтоб талия – как у жены Пушкина, сорок семь сантиметров. Потому, вероятно, и я в его избранницах оказалась, параметры главную роль сыграли… А ту, что ты видела, Светланой зовут, она скрипачка из оркестра. Дура истерическая! До двадцати пяти сидела в старых девах, пиликала на своей скрипице, глаз от пюпитра не поднимала. Совсем свихнулась, ей бы самый раз в клинику лечиться, а тут, пожалуйста, он на свою беду. Ну и начался спектакль Шекспир да и только: космическая любовь, безумная ревность, жизнь или смерть, вопли, сопли, угрозы отравиться, из окна прыгнуть и все, что хочешь. Помучила она ему нервы. Ему к публике выходить, он уже во фраке, а она ему за кулисами сцены выдает. Не так на нее посмотрел, не то ей слово сказал. Она его к каждой школьнице ревновала, к каждой соплюшке, что лезут с фотографиями подписать. Однажды он какой-то чиркнул: «Милой Зое». Она из-за его плеча прочитала, карточку – цап, на клочья, Вальку по морде, тут же, на глазах у поклонниц, у самой Зои. Почему она тебе милая? Почему другим без эпитетов, а этой – милая? Да на девку: ах ты, хлюха желторотая, я тебе покажу, как к женатому человеку клеиться! А ты, – на Вальку, – старый козел, никак не уймешься, дошел, докатился, уже семнадцатилетние у тебя в любовницах! Разоралась, как шизофреничка. Одно время у него аккомпаниаторша была, уже совсем пожилая женщина, давно за пятьдесят, вставные зубы, внуки. Но – статная еще, держала себя всегда в струне, на сцену выходит – возраста не дашь. Так же ее она подозревала. Ты представляешь! Они днем в пустом зале репетируют, а она в ложу прокрадется, спрячется за портьерой и зыркает оттуда, как хорек из норки, каждое их движение анализирует. Как они друг с другом говорят, как он на нее смотрит, как она на него посмотрела… Светочка эта великолепная до того его умучала, что он от нее самым настоящим образом сбежал. В Одессе, из гостиницы. Сказал вечером – дескать, спустится в бар за баржомом, а сам – в такси, в аэропорт, на первый же самолет, какой был. А был – в Алма-Ату. У нее нюх собачий. Она четверть часа подождала, нет, мигом разгадала, в аэропорт, за ним вдогонку, на следующем. А билетов нет. Она на себе платье рвала, говорят, в истерике каталась. Посадили ее, дуру ненормальную. Прилетела – а он знал, что она за ним кинется, уже из Алма-Аты смылся, куда – неизвестно. Она в Новосибирск, в Казань, в Читу. По всему Союзу недели две металась. А он под Москвой у приятеля на даче сидел в глубоком подполье. Купил ящик коньяку, рядом озеро, бутылку с собой – и на весь день в камыши с удочкой. Конечно, все концерты сорвались, должен был в Бразилию ехать – это дело тоже накрылось. Светочке только бы в угро работать: про дачу она все-таки дозналась, явилась ночью на такси, чтоб сонного захватить. Всех дачных собак перебудила, лай поднялся бешеный, просто светопреставление. Она – в дом, а он у нее на глазах в окно и через лес на электричку. Она видит, гоняться за ним – не поймаешь. Тогда, знаешь, что, стерва, сделала? Он ей на свой вклад в сберкассе, дурак, доверенность написал. Она все эти деньги сняла, а ему через знакомого ультиматум: отдам, только если придешь и все будет по-прежнему. Но он не вернулся, предпочел остаться голеньким, в чем от нее в Одессе сбежал. Теперь она в его квартире, все ждет, надеется, все его вещи у нее, рояль, стереомаг японский за двадцать тысяч. С Эллочкой этой людоедкой он с нуля начинал. Но тогда у него еще вся его слава была, он котировался, любая филармония старалась его заполучить. Не ему условия ставили, он их диктовал. А теперь его орбиты – Моршанск, Арзамас, целинные совхозы. Теперь ему честь даже у нас выступить. Говорят, он три вечера просил, а директор: нет, только один. Кто пойдет, на второй раз и половину зала не соберем. Был Балабанов – да весь вышел, одно воспоминание… Так и сказал, точно! Что ты – ему, не ему, среди своих. Вальке в лицо такое сказать! У него гонору – на пятерых Шаляпиных, он бы тут же в морду с кулаками полез, он же совсем бешеный делается, если его задеть… Но я это слово в слово знаю, как он сказал, именно так: был – да весь вышел, одно воспоминание! Как ты верно угадала, тогда мне это постоянно на ум приходит – что короткой будет его карьера Так оно и есть, не хватило его надолго. Как быстро взлетел, так быстро теперь и падает…