И вот теперь судьба дарила Коровину и Наташе то, чего им недоставало, из-за чего каждый из них втайне мучился уже многие годы: весной их должно было стать трое.

Вопреки Наташиным ожиданиям и ожиданиям врачей, все развивалось у нее благополучно, все ежемесячные анализы неизменно оказывались нормальными. Единственное, что нарушало ее состояние, это слабость, быстрая утомляемость ото всего – ходьбы, движений, городского шума, даже чтения и разговоров. Но врачи утверждали, что тревожиться из-за этого нечего, в Наташином возрасте такое случается, особенно в первом периоде беременности, а потом она привыкнет, освоится – и к концу будет чувствовать себя гораздо лучше. Нужны витамины, больше свежего воздуха. Неплохо было бы просто отдохнуть в какой-нибудь другой обстановке, отключиться от работы, всех домашних дел, забот. Не столько физический, сколько душевный покой – вот то самое для нее важное, что можно посоветовать, пожелать…

Губы у Наташи были сухи.

– Ты все-таки умучалась… – сказал Коровин, прижимаясь щекой к ее щеке. – Хочешь пить? Принести минеральной?

– Не надо, тут же есть вода… Ты лучше сходи поскорей за вещами, так хочется залезть в халат, тапочки… Ноги в сапогах просто горят…

– Хорошо. А ты пока полежи. Сосни хоть полчасика, это тебя освежит.

– Да, лягу… – согласилась Наташа. – Все-таки я дохлая курица… Может быть, и посплю. Тогда давай так: ты особенно не спеши с чемоданами, а я подремлю. А придешь – сделаем чай. Сыр и полбатона у нас в чемоданах есть, кажется, я и пачку индийского чая положила. Конфет немного тоже есть. Этого вполне хватит.

– Можем пойти в ресторан, поужинаем по-настоящему.

– Сегодня не надо. Все-таки это очень утомительно – такая дорога. Я в три проснулась, и больше уже не спалось, все ждала, когда зазвонит будильник. Самолет так трясло, такая в нем духота… Ну, иди. Спасибо тебе, – она поцеловала Коровина в щеку.

– За что – спасибо? – удивился он.

– Не знаю. Почему-то хочется тебя благодарить. За все. За то, что ты такой. За то, что ты есть у меня…

– Господи, наконец-то ты стала меня ценить!

– Почему – наконец? Это было и раньше.

– Что-то я этого не замечал и не чувствовал.

– А если бы не так – разве я была бы с тобой все эти двадцать лет? Что-то же меня удерживало.

– Что же?

– Ладно, иди…

– Хорошо, иду.

Оставшись одна, в тишине квартиры, Наташа повесила на вешалку свое тонкое, почти невесомое, сухо шуршащее нейлоновое пальто, распустила на сапогах с подкладкой из искусственного меха молнии, с отрадным чувством облегчения сбросила их с ног и в одних чулках, с удовольствием воспринимая ступнями прохладу пола, прошла в ванную, помыла руки. Ей давно хотелось это сделать, у нее была привычка в течение дня несколько раз подходить к крану, ополаскивать руки в струе воды, просто для свежести, и обязательно – приходя с улицы в дом, даже если она все время была в перчатках и ни за что не бралась, и сейчас несвежесть рук неприятно ее томила ощущением, похожим на зуд.

Откинув одеяло на одной из кроватей, она стала расстегивать на себе кофточку, чтобы раздеться и прилечь, но ей показалось, что внутри ее произошло какое-то движение, и она замерла, прислушиваясь, снова, как уже бесчисленное число раз, удивленная чудом, что в ней присутствует самостоятельная жизнь, которая с каждым днем, с каждой неделей все явственнее заявляет о себе.

Это было сейчас ее главное состояние: прислушиваться к скрытой в ней, развивающейся, крепнущей жизни. Все внешнее, окружающее переместилось в ее восприятиях куда-то на отдаленный от нее план, а на первом, главном, были для нее вот эти внутренние толчки, шевеления. Как бесконечно много они для нее значили, как много они ей говорили! Для мужа, для ее родных, для всех знакомых, подруг ее ребенок еще только должен был появиться, а для нее он уже был, существовал реально, физически, по толчкам, шевелениям она уже знала кое-что о его характере и иногда рассказывала Коровину, поражая его своей проницательностью, вызывая недоверие – можно ли так угадывать, не чистый ли вымысел ее слова? Для полного зрительного образа ей не хватало только лица, она все время пыталась его представить, воображение ее работало, и временами ей казалось, что она уже и это знает, уже видела его, лысую головенку с легким светлым пушком, две дырочки крошечного носика, удивленные любопытные глазки – как у многих новорожденных с немым, но ясно читаемым вопросом: куда это я явился, что это такое перед моими глазами? Только одно она не могла разглядеть, вглядываясь в розовое личико: кто же это – мальчик, девочка? Коровин говорил уверенно: будет мальчик. Зачем нам девочка, не надо, у девочек редко бывает талант, кому я передам свое дело, свои замыслы, которые я не успею исполнить сам? Но она знала – он будет рад и девочке нисколько не меньше. А сама она хотела двоих – чтоб сразу и мальчик, и девочка. Но так почти не бывает. И она про себя думала, пока еще не решаясь сказать об этом Коровину; если роды пройдут благополучно, через год она попытается повторить. Чтоб росли двое. Чтоб все было так, как ей очень хочется… С ней происходило не только это: утрата внешних интересов, устремление внимания в глубь себя, на ту жизнь, что в ней росла и должна была скоро явиться в мир. Она чувствовала – она меняется вся, меняется ее сущность, происходит возвращение к чему-то истинному, назначенному ей от природы. Она становится совсем другой, чем была, совсем для себя новой, – матерью. А до этого она была… Трудно даже сказать – кем. Кем она себя чувствовала? Женщиной, женой, хозяйкой дома? Очень редко и мало, беглыми, короткими мгновениями в потоке безостановочно летящих дней… А в основном – служащей, сотрудницей вычислительного центра, придатком тех машин, что день и ночь стрекочут на четырех этажах серого бетонного здания на пустыре за городом. Говорят, на этом пустыре вырастет микрорайон, построят жилые здания на сто тысяч жителей, будет все – кинотеатры, универмаги, школы, прачечные, детские сады, спортивные площадки, цветники. Но пока – бетонной глыбой высится среди котлованов, бугров нарытой земли только здание вычислительного центра, и даже троллейбусной или автобусной линии нет к нему, от последней остановки надо идти двадцать минут пешком. Летом это даже приятно, кругом – полевой простор, после города грудь дышит вольно, легко, но весной и осенью, в грязь, в дождь… А еще того хуже – зимою, когда на пустыре свистит ледяной ветер, жжет лицо, залепляет снегом глаза…

Надо было бы уволиться; когда вычислительному центру построили это здание за городом, некоторые сотрудники так и сделали. Работу она обязательно бы нашла, все-таки – физмат университета со спецуклоном, большой опыт. Почти на каждом солидном предприятии теперь вычислительная техника. Но стало жалко прерывать стаж, – пятнадцать лет на одном месте, с самого открытия центра. Неплохая зарплата, должность старшего сотрудника, авторитет… Даже сам начальник, ленинградец, кандидат наук и без пяти минут доктор, в трудных случаях посылает за ней: «Наталья Степановна, будьте добры, вникните, дайте свои соображения».

И она стоически несла свою нелегкую долю: ездила каждый день в переполненных троллейбусах на самый дальний городской конец, месила грязь через котлованы строек, гнулась в морозные дни под ветром, пронизывающим насквозь, как ни оденься, каждую неделю засиживалась после работы допоздна, чтобы «вникнуть» в то, что на нее снова свалили, эксплуатируя ее безотказность, добросовестность, профессиональное самолюбие. А в это самое время нагрузивший ее заданием начальник в домашнем тепле, уюте со вкусом обстановленной квартиры, на мягком диване предавался излюбленному своему хобби, – решал очередную шахматную двухходовку или смотрел по телевизору Хазанова.

Авторитет ее рос, ее уже предупредили, что как только Москва утвердит новое штатное расписание, ее назначат начальником отдела и, вполне возможно, она поедет на месяц в ГДР знакомиться с постановкой вычислительной работы там. Все это радовало, но времени на себя, на дом, на хозяйство, на мужа, на их жизнь, на то, чтобы иметь хотя бы немного досуга, полистать журнал с новым романом, о котором все говорят, сходить на театральную премьеру, в филармонию на концерт, – у нее не стало совершенно. Постоянно надо было спешить, бежать, на грани опоздания, неприятностей, постоянно этого боясь, нервничая. Последние годы, особенно как перевели центр, к концу каждого рабочего дня она изматывалась до такой степени, впадала в такое притупление, что даже Хазанов не заставил бы ее улыбнуться самой лучшей из своих шуток…