А Будаков и правда его не слышал. В пальцах его была незакуренная, забытая сигарета. Он то смотрел на памятник, на цветы, то поворачивался лицом к шоссе, слушал салютующие гудки проходящих машин. И думал о том, что он приедет сюда еще раз… Вот закончится в колхозе уборка, попросит он себе у председателя отпуск… Даша сошьет из холстины мешочек, насыплет он в этот мешочек деревенской земли, на которой вырос, вскормился, жил, работал его отец, которую он пошел защищать в сорок первом году для своих детей, – а теперь на ней живут и внуки, и недолго ждать уже до правнуков, – и привезет он сюда эту горсть, положит землю родной их Васильевки у памятника, где цветы, рядом с землей из других мест и краев России…

Как кладут землю с родины на далекие могилы своих близких, чтоб грела она их мертвые сердца…

1958 г.

– Павел Петрович, бельгийцы приехали. – Голос главного инженера прозвучал в телефонной трубке деловито, почти бесстрастно: одна лишь информация – и ничего больше.

Тому, кто знал главного, тем более – как знал его директор, было все же нетрудно уловить, сколько радостной возбужденности пряталось в намеренно деловом тоне главного инженера. Он любил встречать иностранцев, водить их по заводу, – не совсем хозяином, но – почти, это было его хобби, праздником среди будничности, быстрого бега рядовых, схожих друг с другом дней. Ему нравилась та игра в корректного, утонченно-любезного, предельно внимательного, с европейскими манерами джентльмена, которой он научился в поездках за границу и которую невольно, даже без участия сознания, начинали вести его лицо, руки, все тело, заметно менявшие характер своих движений на совсем иную пластику, лишь только появлялись иностранные гости, и он, улыбающийся, приветливый, выходил к ним представителем завода, как бы воплощающий в себе, в своем неброском, скромном облике, всю его производственную мощь, техническое искусство. Нравилось, не роняя достоинства, напротив, даже как-то подчеркнуто демонстрируя его, предупредительно распахивать перед иностранцами двери, делать широкие приглашающие жесты, вводя гостей в светлые залы, в цеха, сопровождая между рядами работающих станков. Нравилось – как бы небрежно, привычно, без усилий памяти ронять при этом отдельные слова и фразы на французском, английском, немецком, так, чтобы эти обрывки тоже заключали в себе некий шик: он бы, конечно, говорил лучше, совсем свободно, да все нехватка времени, некогда взяться за языки основательно, – занятость, перегрузки, текучка…

Сегодня были бельгийцы, они приехали принимать пресс, построенный по их заказу.

Эти бельгийцы появлялись на заводе не в первый раз, их знали, к ним уже привыкли, отношения с ними, даже у рабочих, были совсем приятельскими…

Ну, а самую основную причину, почему у главного инженера необычное, приподнятое настроение, директору и разгадывать было не нужно. У него, Павла Петровича Архипова, с раннего утра, даже со вчерашнего дня, тоже такое же настроение. Готов-таки чертов этот пресс, с которым столько помучились! Готов в срок, хотя бельгийцы не верили в это, испытан, отлажен. Полтора года назад была только груда чертежей, бумаги… На заводе еще не делали таких – такой мощности, на совсем новых конструкторских принципах. Даже страшновато было браться…

– Вижу, что приехали, – ответил Архипов – по своей неизменной привычке показывать подчиненным, что директор всегда впереди событий, уже в курсе того, о чем ему докладывают, хотя за минуту до звонка он видел в окно кабинета лишь бесшумно мелькнувшую черную «Волгу», которую посылали в гостиницу за бельгийскими инженерами. – Веди их прямо в сборочный, пускай смотрят, а я выхожу…

Он положил трубку, но вместо того чтобы встать, остался за столом, вполуоборот к голубовато-серым, слегка пульсировавшим телевизионным экранам. Они были окошками сразу в несколько цехов. Сидя в кабинете, занимаясь делами, даже во время совещаний, летучек, директор одновременно мог наблюдать за работой почти всего завода, как бы лично присутствовать на всех наиболее важных его участках.

Слегка прищурясь, Архипов всматривался в тот экран, от которого его оторвал звонок главного инженера. На нем во всю свою протяженность был виден механический цех с расположенными в несколько рядов станками, застывший мостовой кран с кабиной машиниста, шевелящиеся фигурки возле многотонной станины пресса. Ее давно уже должны были снять со сверлильного станка и отправить на другую операцию, да что-то не ладилось, рабочие мешкали, теряли время. Архипов подождал еще с минуту, не сдержался, протянул руку – включить селектор, подстегнуть начальника цеха: неужели не видит, почему не вмешается, разве так борются за график?

Но тут возле станины произошло новое движение маленьких темных фигурок, означавшее для опытного глаза, что помеха устранена, сейчас кран поднимет деталь, она повиснет на цепях, поплывет туда, где за нее примутся другие механизмы.

Архипов грузновато поднялся из-за стола. Уложил очки в футляр, спрятал в карман, туда же – блокнот. В нагрудный пиджачный кармашек ткнул шариковую ручку, скользнул взглядом по столу: что еще может понадобиться? Бельгийцев завод угощает сегодня обедом, надо не забыть – позвонить из цеха заву столовой: раздобыл ли он свежей донской рыбы? Обещал блеснуть поварским искусством, настоящими русскими блюдами, стерляжьей ухой…

Архипов уже брался за дверную ручку, но тут дверь открылась сама. На пороге вырос сухопарый, на голову выше директора, Самойлов, секретарь парткома. Сероватая, в проседи, прядка волос надо лбом, пересеченным волнистыми морщинами, вислый, растянутый по лицу нос, бледный шрам на подбородке. Самойлов лет пятнадцать работал сменным инженером в литейном цехе; однажды стоял рядом с разливщиками, сыроватая, непросушенная форма огрызнулась огненными шматками расплавленного чугуна, оставила Самойлову эту метку.

За Самойловым Архипов увидел незнакомого человека – лет сорока, но моложавого, коренасто-крепкого, с умно-спокойным сероглазым лицом, в хорошем, дорогом и оттого, что в самый раз по фигуре, еще более приглядно смотревшемся костюме. Всех важных работников города Архипов знал в лицо, но этого человека никогда прежде не видел. Может быть, корреспондент из Москвы? Корреспонденты, и местные, и московские, когда приезжали на завод, прежде всего шли в партком, а уж потом Самойлов приводил их к директору.

– Я занят, занят, ухожу, бельгийцы приехали, – быстро сказал Архипов, не сторонясь, чтоб не пропускать Самойлова в кабинет.

– Дело буквально минутное, Пал Петрович, – сказал Самойлов, тоже не отступая назад, не открывая дороги директору. Он и спутник его, похоже, торопились сюда как раз потому, что приехали иностранцы. Известно, что это такое – фирмачи на заводе, сдача заказа. На несколько дней карусель. Только когда уедут – пробьешься к директору с текущими делами…

– Пресс сдаем, понимаешь, фирмачи уже в цеху!

– Пал Петрович, мы не задержим. Товарищ второй раз приезжает, издалека, – Самойлов чуть отстранился, отвел плечо, показывая коренастого, что стоял за ним. – Прошлый раз финны были, вас не оторвать, теперь вот тоже… Дело несложное.

– Ну давай, входи… Но только – быстро, меня ждут, – неохотно сдался Архипов, возвращаясь в кабинет, но не за стол, – остановился на середине ковра. Он знал настойчивость Самойлова: коли с первого раза не послушал – не переборешь… К тому же – этот незнакомый человек с ним… А если правда – корреспондент? Неудобно, скажет потом где-нибудь, как его директор встретил…

– Быстро, конечно, быстро… Вот этот товарищ… Познакомьтесь… Это – Олег Константинович Замятин, председатель колхоза «Россия»…

Самойлов назвал один из южных районов области.

Архипов слегка наклонил голову в сторону Замятина – как знак доброжелательного приветствия, но лицо у него поскучнело и в душе тоже сразу сделалось скучно. Ну, ясно, зачем пожаловал к нему колхозный председатель, – просить помощи металлом, старыми станками, механизмами… Из колхозов и совхозов частенько обращаются с этим. Архипов не любил таких просителей: и отказывать как-то неудобно, жалко, и помочь – всем не поможешь… Самойлов, конечно же, сошлется на чей-нибудь авторитетный звонок – дескать, просил отнестись по-доброму, уважить, хлеб, дескать, и вы едите…