Низкий, продолжительный рев до дрожи потряс оконные рамы, все здание. Наташа почувствовала, как заколебался пол. Когда рев заглох, прилетело эхо с гор; казалось, там даже что-то рухнуло, обвалилось и, грохоча, катится по уступам. Это готовился к отплытию пассажирский теплоход, стоявший в порту у причала, и давал об этом знать трубным гласом своего гудка.

До «Таврии» можно было доехать на троллейбусе. На краю площади с семиэтажным Домом торговли из стекла и бетона, на которую сразу же, покинув Наташу, вышел Коровин, была остановка городского транспорта, желтел ее павильончик, и к нему как раз подкатывал узкий, сделанный в Чехословакии, проворный троллейбус, идущий в нужном Коровину направлении. Он значительно сократил бы ему время. Но спешить было некуда. Более того – время надо было растянуть. И Коровин решил идти пешком, выбрав к тому же самый длинный путь, по набережной, как уже они с Наташей шли.

Начинался пятый час вечера, уже зарождались сумерки. По набережной медленно, вперевалочку, бродили гуляющие из ближайших санаториев, домов отдыха, – в одиночку, парами, целыми компаниями. Но набережная была широка, простиралась вдоль моря на километр и все равно выглядела пустынной.

Коровин подошел к парапету. В лицо ему вновь ударил дующий с моря свежий ветерок с запахами соли, рыбы, нефти. На береговую гальку внизу за парапетом плеснула волна, тяжко ухнула, взорвалась белым взрывом. Брызги полетели даже через парапет. Мелкая водяная пыль на два-три мгновения окутала Коровина, увлажнила ему лицо, щекотнула ноздри. «Хорошо!» – подумалось ему. То огорчение, что вызвали у него гостиницы, крах плана, как они с Наташей тут устроятся, будут жить, уже окончательно улеглось в нем, отлетело прочь, на душе опять было светло и радостно, как было у него все время, с той выставки в Москве…

Уже действовал маяк: в стеклянном цилиндре в верхней части башни, похожей на кеглю, какими играют дети, вспыхивал рубиновый огонь, горел секунд пять, погасал, через пять секунд вспыхивал снова. «Проблесковый», – вспомнил Коровин где-то читанное про маяки. У каждого из «проблесковых» свое время свечения, своя пауза между вспышками. Зная это, капитаны, потерявшие в море ориентировку, всегда могут определить, куда их занесло, какой маяк с какого мыса подает им сигналы…

Море у горизонта было бледно-сиреневым. Выше – светилась чистая шафранная полоса вечерней зари. А над нею темнела плотная облачная наволочь, та, что днем покрывала горы. Под напором северных ветров теперь она перевалила через горную гряду и расползалась по небу над прибрежной полосой, морем, готовилась затянуть и горизонт. Вероятно, предстояло длительное непогодье, но как хороши были краски! Нет, совсем не зря положил он в свой чемодан маленький этюдник, пачку грунтованного картона, кисти. Сначала он не хотел брать из своих рабочих принадлежностей совсем ничего, отдых – так отдых, и раз уж вместе с Наташей – значит, надо быть полностью с ней. Но он знал себя, знал, что безделье его скоро утомит, наверняка зачешутся руки, и он будет жестоко себя казнить, если не окажется этюдника…

Большой теплоход отчаливал. Все его этажи, квадратные окна кают на верхних палубах, круглые иллюминаторы, пунктирными строчками сверлившие его борт от носа до кормы, светились желтым электричеством, сиявшим как-то по-иному, чем другие огни порта, – ярко, весело, празднично. Два черных буксира, крохотные жучки в сравнении с его великаньей тушей, пеня воду своими винтами, тянули теплоход канатами за нос и корму, оттягивая от причала. Затем они стали медленно разворачивать его на середине гавани, носом к выходу в море. Хриплый мегафон вахтенного начальника, руководившего отплытием, выкашливал буксирам какие-то команды, понятные только им одним.

Теплоход развернули, нацелили, как требовал хриплый мегафон. Буксиры отцепились и сразу же куда-то исчезли, уже ненужные теплоходу, чтобы не быть теперь ему помехой. Теплоход заурчал, двинулся сам, малым ходом, постепенно увеличивая свое движение. Внутри его великаньей туши приглушенно клокотала сдерживаемая мощь его машин, слышалось сипенье его широкой трубы, украшенной красной полосой, накладной эмблемой из серпа и молота. Он проплыл мимо набережной, где стоял Коровин и десятки людей, провожавших теплоход взглядами, вышел за мол и повернул в простор моря, – величественный и огромный, будто расцвеченная огнями гора, отколовшаяся от нависающего над бухтой горного массива, или как второй город, равный тому, что оставался за его кормой, на берегу, – унося в себе столько же электричества, столько же механической, машинной мощи, почти такое же множество людей…

Это тоже было великолепно, эффектно, красочно – зрелище уплывающего теплохода, и Коровин смотрел жадно, всем своим зрением, всеми своими чувствами вбирая в себя все, думал – надо это запомнить, сохранить во всех подробностях, деталях, чтобы потом передать на холсте: и этот глянцевый, отливающий шафраном след за кормой, и чистую ровную полосу еще ярче горящей зари, на которой так четко, точно гравюра, рисуется силуэт теплохода, его мачты, растяжки, и чаек, косо, беспорядочно, сполошно реющих над кормовым флагом, провожающих корабль в его далекий ночной путь… Все это он изобразит, но – движение!.. Как передать его, чтобы картина жила, не была немой и статичной, как фотографический снимок. Чтобы с холста слышался могучий, удаляющийся рокот тысячесильных двигателей, биение сердца этой громады из стали и электричества, шипение обтекающей двухсотметровый корпус воды…

Нервы Коровина были на подъеме, его жег творческий азарт, – мысленно он уже писал эту картину, уверенный в каждом своем мазке. Выйдет и движение, не безмолвным – звучащим сделает он холст. Как? Этого он не знал, но в нем было чувство, что он этого добьется. Сумеет, сможет! Теперь у него все получается, какую бы задачу он себе ни поставил, чего бы ни захотел…

Господи, опять его заносит в сторону! Ну на что ему этот теплоход? Увлекающего вокруг сколько угодно, на что ни брось взгляд, ему нельзя разбрасываться, мельчиться, у него есть свое дело, написанные и еще не написанные холсты, надо заниматься ими, только ими, не терять так счастливо найденной дороги, которая, собственно, и сделала его художником, дала ему обрести свое место, свой голос, свое лицо. Что был бы он без нее?

А ведь был, был… Теперь даже вспомнить странно то время, такое оно в его памяти бесцветное, не отмеченное ничем, что стоило бы в себе хранить. Просто впустую потраченные годы… Нет, он не ленился, работал так же много, каждый день; плодились труды его рук – и в то же время его как будто не было, работал просто автомат, механизм, умеющий прилично рисовать, нанести краску на холст… Он окунулся в эту работу с головой, стал ее пленником сразу же, как после училища приехал в город, теперь для него родной, а тогда – совсем незнакомый; он слышал про него только то, что у художественных мастерских есть хорошее помещение, художники не бедствуют, некоторые имеют даже свои персональные студии, в городе все время строится жилье и есть надежда на квартиру.

В самом деле, мастерские были неплохие, налаженные, работало в них человек сто примерно, с таким же профессиональным образованием, как у Коровина, то есть окончивших какие-нибудь художественные училища. Было немало и способных самоучек. Заказы поступали в преизбытке, все художники не просто имели постоянную работу, но были завалены ею, – только не ленись, действуй: плакаты, панно, портреты для клубов, школ, домов отдыха, оформление выставочных стендов, заводских Домов культуры. Когда побогаче стали колхозы, сельские районы, пошли многочисленные заказы на роспись и оформление сельских клубов, районных гостиниц, кафе. Большие заказы брали коллективно, на бригаду, работали быстро, дружно, помогал уже существующий опыт, рационализаторские приемы, распределение труда по специальностям. Получали хорошие деньги, жить можно было вполне обеспеченно. В домах у многих художников стояла импортная мебель, стереофонические радиолы, цветные телевизоры, прибавлялись ковры. Потом пошла мода на автомашины; кто уже купил, кто откладывал деньги; строили в кооперативах гаражи, а это означало тоже тысячные расходы.