Прасковья Антоновна пришла в себя, стала более или менее отчетливо видеть окружающее уже только в гостиничном номере – с креслами, торшером, белым телефоном на маленьком столике, с низкой кроватью, на которой, кокетливо топорща уголки, стояла подушка в снежно-белой накрахмаленной наволочке. Пол в комнате был покрыт темно-зеленой тканью; на нее даже как-то неловко, жалко было наступить – так была она добротна, хороша, дорога на вид. Подошвы приятно тонули в ее мягком ворсе, шаги по комнате были совсем неслышны.

Еще внизу, в вестибюле, к журналистам присоединилась худенькая, лет двадцати трех, а если постарше – то совсем не намного, девушка. Она ожидала приезда Прасковьи Антоновны, подошла к ней, еще издали улыбаясь, протянула узкую, прохладную ладошку, назвала себя Таней.

В гостиничном номере, поставив под вешалкой чемодан Прасковьи Антоновны, устроив на деревянные плечики ее плащ, усадив ее в кресло, журналисты представили Таню уже обстоятельней. Сказали, что она будет в поездке переводчицей и устроителем всех дорожных и прочих дел, – пусть Прасковья Антоновна не стесняется, эксплуатирует Таню на все сто процентов, обращается к ней за всем, что нужно. Таня хоть и молода, но окончила факультет иностранных языков, знает французский и английский, не раз уже ездила за границу с делегациями и туристами, у нее есть нужный опыт, и журналисты уверены, что Таня будет хорошей спутницей Прасковье Антоновне, они подружатся и поездка их пройдет вполне благополучно, как надо.

Таня, когда о ней говорили журналисты, сдержанно, молчаливо улыбалась, – улыбчивость, похоже, была присуща ее лицу, привычкой, выработанной профессией.

Прасковья Антоновна благодарно и смущенно кивала головой: ей было неловко, что столько человек ради нее одной оторвались от своих дел, конечно же, важных и значительных – ведь они московские журналисты, то, что они пишут, читает вся Советская страна, совестно перед Таней, которую, вероятно, оторвали тоже от чего-то гораздо более важного; может быть, даже эта поездка – только излишняя и обременительная для нее обуза, совсем ей не по желанию, не по охоте…

И еще по одной причине было неловко Прасковье Антоновне перед журналистами. В Ольшанске, у нее дома, они говорили и записывали ей свои имена, фамилии, должности, адреса, телефоны; готовясь в дорогу, Прасковья Антоновна твердо все это помнила, бумажки журналистов лежали в ее ридикюле; в поезде на всякий случай она не один раз заглядывала в эти записки, но сейчас вот, лицом к лицу с журналистами, она начисто все перезабыла, точно какой-то провал образовался в ее памяти – кого как зовут, кто из какой газеты, не знала, как к кому обращаться. Ей было ужасно стыдно за свою беспамятливость, она казалась Прасковье Антоновне неблагодарностью людям, которым она так обязана, которые затратили ради нее столько добрых стараний, так душевно ее встретили, провезли по Москве, как важную персону, в красивой машине, поместили в такой красивый, светлый, богато обставленный номер, с окном во всю стену, за которым в легком тумане золотятся купола кремлевских соборов, волнуя близостью к самому главному, самому сокровенному месту русской, советской земли…

Один из журналистов, полноватый, чернявый, с лысиной во всю голову, – товарищи называли его Романом, – покрутил пальцем на телефоне диск, поговорил недолго с кем-то под общий разговор в комнате и, опуская трубку на аппарат, сказал:

– Сейчас принесут завтрак.

Прасковья Антоновна не поняла его слов, зачем и для кого принесут завтрак, до нее не сразу дошло, что этот завтрак – для нее, это ее хотят угостить журналисты – прямо тут же, в номере. Она не знала прежде, никогда не слыхивала, что в московских гостиницах это возможно, принято так делать. А когда поняла – ее бросило почти в испуг: зачем же еще такие хлопоты из-за нее, беспокоить каких-то людей, а кроме того – ведь у нее в чемодане еще осталась вареная курица, взятая из дома, пирожки Олимпиады Григорьевны – ее подарок в дорогу, мед в баночке, под пергаментной бумажкой…

Журналисты только добродушно посмеялись, когда она стала перечислять свои домашние припасы, пошутили насчет курицы, без которой когда-то ни один русский провинциальный житель не отправлялся в дорогу.

Но, между прочим, когда девушка-официантка прикатила на тележке поднос с горячими сосисками, румяными булочками, нарезанными на ровные кружочки помидорами, высоким кофейником, из носика которого исходил легкий прозрачный пар, и у журналистов при виде этого взыграл аппетит, и по их просьбе официантка принесла сосисок и на их долю, а заодно и бутылку коньяку, и они выпили за прибытие Прасковьи Антоновны в столицу и вмиг уничтожили ресторанные сосиски, даже наполовину не утолив своего голода, – осмеянная ими курица Прасковьи Антоновны пришлась очень кстати, а заодно и капустные пирожки Олимпиады Григорьевны. Журналисты дружно хвалили и не могли нахвалить их добротные провинциальные качества, вспоминая при этом, как умеют готовить пироги и пирожки их мамы и какая это радость – в свои редкие приезды на родину, к старикам родителям, отведать домашней, любимой с детства, еды.

Разговоры пошли совсем житейские, стало видно, что журналисты при всем их столичном облике люди совсем простые, обычные, им явно в удовольствие это неурочное, под завтрак Прасковьи Антоновны, застолье – с грузинским коньячком, вольными, где в шутку, где всерьез, разговорами, воспоминаниями о домашнем. Прасковье Антоновне стало в их кругу как-то совсем тепло, семейно. Само собой ей вдруг вспомнились их имена, и хотя журналисты не были ровесниками ее сыну, родились позже, иные даже не захватили войны, – Прасковье Антоновне скоро уже казалось, что вовсе не недавно произошло ее знакомство с этими мужчинами, что они – тоже из числа старых, школьных еще, Лениных друзей. Она их давно не видела, время их изменило, их трудно узнать, но все равно это они, мальчики из Лениного детства, близкие и родные ей по их дружбе с Леней…

Днем журналисты наведались к Прасковье Антоновне еще раз – чтобы показать ей Кремль.

Прасковья Антоновна постояла перед Мавзолеем, в толпе людей, так же, как она, приехавших издалека, впервые посетивших Москву. Потом журналисты провели ее за Кремлевскую стену, на площадь, где стоят царь-колокол и царь-пушка. Прасковья Антоновна посмотрела и на колокол, и на пушку, и на прямую, тонкую, как свеча, колокольню Ивана Великого, и на ступени древних московских соборов, истертые множеством прошедших по ним ног. Величина колокола и пушки была удивительна, соборы – торжественны и подавляли веявшим от них духом древности, но самым удивительным Прасковье Антоновне было то, что ее глаза видят все это, что она тут, рядом со всем тем, что всю жизнь свою видела только на фотографиях и рисунках и не ожидала когда-либо увидеть воочию.

К вечеру она вернулась в гостиницу. Ноги ее болели, налились тяжестью, надо было хорошенько отдохнуть, поскорее лечь в постель, потому что самолет на Париж полетит в восемь утра, а Таня заедет в шесть.

Ночь над Москвой была не черной: какой-то непонятный, местами светло-лиловый, местами желтый сумрак висел над городом, готовый, казалось, вот-вот истаять и вовсе улететь прочь. Малиново рдели звезды на кремлевских башнях; даже ярче, чем днем, светилось золото куполов, освещенных где-то спрятанными прожекторами. А за Кремлем, за его башнями и куполами, широко простершись по горизонту, мерцая, сверкали россыпи бесчисленного множества огней.

Они сверкали почти так же густо, в таком же удивительном изобилии и за полночь, когда Прасковья Антоновна пробудилась после недолгого сна. Так же рдели башенные звезды, ровно, покойно блестели древние купола. Спать Прасковье Антоновне больше не хотелось, на душе ее было тревожно – от ощущения дальнего своего необычного пути, который начнется через несколько часов. В ночной тишине, в одиночестве, в комнате, наполненной смутным отражением московских огней, это тоже представлялось Прасковье Антоновне чем-то неправдоподобным, как бы не с нею совершающимся, – как днем, в Кремле, когда она ходила с журналистами, смотрела, что они показывали, слушала их и не знала – с нею ли это происходит, она ли это стоит под сводами Архангельского собора, рядом с тяжкими чугунными надгробиями, похожими на деревенские сундуки, на которых написаны имена летописных русских князей – Василия Темного, Ивана Калиты…