– И мыслей этих не было, – сказал Василий, умом понимая выгоду такой коммерции, а в душе почему-то нисколько ею не соблазняясь.

– А надо, надо было иметь… – наставительно прогудел Павлин Аркадьич. – Парень ты молодой, женишься, детишки заведутся… Сколько всего нужно… Попробуй, добудь, – это, брат, долгие годы, великие труды… А так бы – одним ударом, р-раз – и в дамки… Лопух ты, лопух…

Брови Павлина Аркадьича были осуждающе насуплены, весь вид его говорил – уж он не вел бы себя там лопухом, притащил бы всё, что стало дефицитом, за чем гоняются на рынках: и бритвенные лезвия, и зажигалки, и кремни для них, и иголки, и нитки, и много чего другого…

Напротив материной кровати, по другой бок кухонного стола, Василий поставил продолговатый ящик от немецкой авиабомбы, запасливо затащенный матерью в сарай. Мать покрыла ящик старым половичком, что в довоенную пору всегда лежал у порога входной двери, поверх него в два слоя постелила кусок зеленого автомобильного брезента, – другой свой трофей, найденный по возвращении в город в развалинах. Тогда же мать еще обогатилась ржавой немецкой канистрой на двадцать литров, и теперь очень ею дорожила, удобно хранить керосин. И еще из трофеев у нее была немецкая солдатская каска с короткими рожками, из которой единственная ее курица клевала на дворе распаренные отруби. А потеряли Василий с матерью, лишились – почти всего, что было у них прежде в доме; вернувшись, мать нашла его полностью пустым. Мебель немцы пожгли на кострах, варя в котелках свои концентраты, посуду и разные хозяйственные вещи просто побили, теша свою страсть к разгрому и уничтожению: весело ведь трахнуть тарелкой или фаянсовой чашкой в кирпичную стену, расколоть опорожненной бутылкой старое зеркало в резной деревянной оправе…

Верно, в своих ожиданиях его возвращения, этого вечера, мать мысленно уже не раз стелила ему эту постель на порожнем ящике от бомбы: так всё заранее было у нее припасено, и такая обдуманность была во всех движениях матери. У нее нашлась приличная простыня, подушка в свежей ситцевой наволочке. Байковое одеяло он сразу же узнал, едва увидев его у матери в руках – его прежнее, довоенное…

Он лег, вытянулся. Жестковато, узко, от сырой каменной стены, соседствующей с сенцами, сочится холодок. Но тихая радость так и трепетала у него внутри: вот он и дома, и впереди жизнь, хотя воздуха ему по-прежнему мало и грудь всё хрипит и хрипит, как испорченная гармошка…

Странное состояние нахлынуло на Василия в последующие дни: разумом он понимал, что дел у него много и надо их делать: во-первых, ходить в больницу, лечиться, как сказали ему госпитальные врачи, во-вторых, – предпринимать что-то насчет своего будущего, поступать учиться – или в вечернюю школу, доканчивать среднее образование, или в техникум, или же на какие-нибудь курсы, чтобы поскорей заиметь профессию и заработок. Как фронтовика его приняли бы всюду, только заявись и скажи о себе. Но от никуда не шел, скованный непонятной апатией и безразличием, цепенел в расслабленной сонливости. Вставал поздно со своего ложа на бомбовом ящике, часу уже в десятом, лениво умывался; если и делал что за весь день – так только ходил в магазин за карточным хлебом, где его, как и всех в зеленой армейской одежде, пропускали без очереди, и немного возился на дворе, расчищая его от мусора и лебеды. Не сказать, что к апатии его вынуждало нездоровье, чувствовал себя он не так уж плохо, нигде не болело, температура, долго державшаяся в госпитале, была нормальной. Он даже не знал, почему у него такое состояние, как его назвать, почему его никуда не влечет и решительно ничего не хочется. Скорее всего это была просто усталость, накопившаяся за годы на фронте, незаметная, не ощущавшаяся таким грузом тогда, там, потому что все время надо было действовать, не отставать от других, идти вперед, и весь организм был мобилизован и нацелен на это. А теперь внутри словно бы иссяк завод какой-то мощной пружины, никто и ничто не требовали от него энергии, можно было совсем не двигаться, не действовать, только спать – и он спал, сам удивляясь, что может проваляться столько часов и всё равно в его теле нет чувства полного отдыха. О, эта великая усталость солдат, вернувшихся от стен Берлина, Праги, уже потускневшая в памяти, теперь уже забытая самими фронтовиками… А она была, безмерная, долго и ничем не преодолимая, совершенно небывалая, – потому что и войны такой еще не было никогда…

Единственное, куда его всё же тянуло, отчего пробуждались его дремлющие чувства, – это встретиться со своими прежними уличными и школьными друзьями, узнать от них, у кого какая судьба, кто жив, в городе, а кто не вернулся и не вернется уже никогда. Велик получался этот траурный список знакомых ему ребят, в разные годы, на разных фронтах погибших на войне. Каждое новое известие терпкой горечью ударяло Василия в сердце: и этого тоже нет, и этого… Шурка Поваляев был разведчиком, авиадесантником, шесть орденов, уцелел и под Берлином; казалось, судьба за всё им пройденное просто обязана была его пощадить, – так на́ же: на войне с японцами убило…

В семье Толи Шаталова вообще не осталось никого из мужчин. Отец – кадровый командир, участник гражданской, именное оружие, орден Красного Знамени. Старший брат – лейтенант, танкист. Всегда, как стали учиться в школе, с самых младших классов Толя Шаталов ходил в суконной зеленой гимнастерке с белым, как снег, подворотничком, в синих галифе, хромовых, каждый раз до глянца начищенных сапогах. Гимнастерки, галифе ему перешивали из уже отслужившей отцовской одежды, сапоги в минуты досуга тачал сам отец; в молодости, до военной службы, это было его ремесло. Ни лености, ни малейшей несобранности никогда не было у Толи Шаталова, всегда – стройный, во всем четкий, с военной выправкой, будто учась в школе, он в то же время за ее стенами уже нес и военную службу – вместе с отцом, братом. Взамен портфеля у него все школьные годы была кожаная командирская сумка, всё в ней было в строгом порядке, на своих местах, учебники и тетради без единого чернильного пятнышка, полный набор всегда остро заточенных цветных и обыкновенных карандашей, транспортиры, линейки, циркули, наполненная чернилами автоматическая ручка – и еще одна, тоже с чернилами, запасная. Когда его вызывали учителя, он вставал над партой или у доски выпрямленно, руки вдоль тела, почти по стойке смирно, и никогда не мямлил, отвечал четко, ясно, будто не выученный урок, а рапортуя командиру. Отметки у него всегда были только отличные, не было ни одного такого случая, чтобы он не выучил заданное, чего-нибудь не приготовил, затруднился бы ответить на вопрос учителя. У него первого появился на груди значок «Готов к труду и обороне», а потом и «Ворошиловский стрелок», «Ворошиловский всадник». Мало кто из соклассников имел в своих мыслях четкий план относительно будущего, кем стать, где учиться после школы, какую выбрать профессию, а Толя Шаталов с самого раннего детства знал свой путь твердо: пойдет по стопам отца и брата, будет кадровым военным, командиром, – только так и не иначе…

И вот что рассказали Василию: отец Толи Шаталова погиб под Орлом осенью сорок первого. Брат Георгий, танкист, вскоре после отца, под Москвой. А Толя, кончивший майкопское танковое училище, – в сорок втором, на Дону, удерживая немцев, рвавшихся к нашей переправе. Его танк был подбит, из экипажа уцелел лишь он, но тоже едва живой, весь в крови из своих многочисленных ран. Подползая то к пушке, то к пулемету, он стрелял до самого конца, пока хватало сил, пока были патроны и снаряды. В сорок втором в каком-то номере «Красной Звезды» промелькнула об этом краткая заметка…

Василию было легко представить себе всю эту картину: черный от копоти, недвижимый, накренившийся, окруженный воронками танк в горящей придонской степи, едкую пороховую мглу, наполняющую его нутро, горячую железную тесноту, из которой нет и уже не будет выхода, и лихорадочный счет сухими губами, счет остающихся снарядов: семь… четыре… один… Толино смуглое лицо снова и снова всплывало у Василия в глазах: черные брови, густые ресницы, короткие черные волосы ежиком, – только в последнем классе они легли лоснящимся вороньим крылом с одной стороны лба на другую… Тогда, в те их школьные годы, Толин военный вид, его постоянная военизированность казались иногда детским подражательством, в котором еще не всё серьезно. Что-то вроде раскаяния, вины, которую он уже не сможет исправить, легло у Василия в душе. Нет, всё было правдой; этим своим подвигом, этой своей смертью в продырявленном танке, закрывшем донскую переправу, он всё оправдал, что было у него раньше, смуглый невысокий мальчик, ни разу никому не солгавший, ни разу ни в чем не покрививший, с прямым твердым взглядом каштановых глаз – гимнастерку и галифе с первого школьного класса, полевую сумку вместо портфеля, длинный ряд оборонных значков на своей крепкой, мускулистой груди…