– Ты не переживай… Время еще есть. Все хорошо будет, вот увидишь… А на твоих яблонях гибридных уже почки набухают, я сейчас смотрела… Ты боялся, что померзли они. Нет, оживает сад…

На рассвете девятого мая гремит гром, молнии озаряют пепельно-голубым светом забрызганные дождем окна. Ливень шумит по крыше, клокочет в водосточных трубах; плещут пенной водой подставленные под них кадки.

Павел Сергеевич поднимается с кровати при первых трескучих ударах грома. В одном нижнем белье, гипсово-белый в трепетных вспышках, ходит от одного окна к другому, смотрит наружу с упавшим сердцем: все пропало, весь долгий труд его и оркестрантов, все старания, вся приготовленность… Ливень такой, что долго не уймется, настоящий потоп. Зальет весь райцентр, дороги. Не быть празднику…

– Ты погоди, не волнуйся раньше времени, – успокаивает мужа Ульяна Федоровна, также встревоженная, но старающаяся держать себя в руках. – Вспомни, два года назад тоже вот так было, всю ночь ливень, зато потом какой день…

Тускло, неохотно светает. А дождь все шумит по железу крыши, урчит в трубах сбегающая вода. Весь двор от калитки до крыльца – лужа, рябая от дождевых струй.

Но затем заметно проясняется. Дождь перестает, клубится туман, плотный и грязно-серый у земли, но светлый в вышине; чувствуется, что где-то над ним, вверху, солнце. Оно старается исправить дело, и его старания не напрасны: скоро оно прорывает толщу тумана, живым радующим светом и теплом разливается по земле. Все вокруг – сплошное сверкание, зеркально блещут мокрые крыши, алмазно вспыхивают и горят мириады капель, унизавших заборы, провода, ветки деревьев, нежную зелень распускающейся листвы. Прямо на глазах убывают лужи – их сушит солнце, поглощает в себя земля. Начинает казаться, что природа устроила ночной ливень вовсе не для того, чтобы сорвать долгожданный праздник, наоборот, это подготовка к нему, чтобы все умыть, освежить краски, сделать все вокруг нарядней. Распахивается во всю ширь синь неба. Во дворе Павла Сергеевича оглашенно чирикают воробьи. А уж когда они так заливаются – значит, перелом погоды полный, жди доброго дня.

Павел Сергеевич ничего не ест, наскоро выпивает стакан крепкого чаю и начинает собираться.

Его армейский китель, брюки с кантом висят на спинке стула. Ульяна Федоровна еще с вечера приготовила их, подшила кое-где отпоровшуюся подкладку, почистила и наутюжила.

Павел Сергеевич прикрепляет ордена и медали, облачается, натягивает сапоги, которые он сам накануне наваксил и долго полировал щетками и бархоткой.

Орденов у него, даже с теми, что за выслугу лет, немного; самые ему памятные, самые дорогие – первые два. Две «Красные Звезды». Фронтовые. С потертой, надколотой эмалью.

Однажды его пригласили в школу, в пионерский отряд. Пришли и другие участники войны. Был день Советской Армии, фронтовики вспоминали военные годы, рассказывали ребятам разные случаи, эпизоды. Дошла очередь до Павла Сергеевича.

– А сейчас наш гость, уважаемый Павел Сергеевич, майор в отставке, расскажет нам о своих боевых подвигах, – объявила пионервожатая.

Павел Сергеевич смущенно поднялся со своего места.

– Подвиг – слово большое, громкое… Ко мне оно совсем не подходит, никаких подвигов я не совершал…

– А ордена! – закричали ребята, показывая на его грудь.

– Это просто за выполнение заданий командования… Дело в том, ребята, что, хотя у меня и офицерское звание, но на войне я не командовал боевыми подразделениями, я был музыкантом, дирижером оркестра. Я всю жизнь только музыкант. Если сказать полную правду – я даже за всю войну не выстрелил ни разу по врагам…

– А что же вы делали?

– Мы играли.

– Как, только играли?

– Еще мы помогали доставлять на передовую боеприпасы. Но главное наше дело было – это играть. На всех переходах, маршах, для бодрости, на отдыхе, чтобы повеселить бойцов, в госпиталях, в освобожденных селах… В сорок первом году мы выходили с полком из окружения на Смоленщине. Шли по болотам и лесам, днем и ночью, бойцы были измученные, голодные, совсем без сил. Шли и падали… А кругом немцы. Подъедут на машине с репродуктором и кричат: русские, выходи, сдавайся, ваше дело безнадежное, мы вас всех перебьем! И надо было прорвать их кольцо. Командир полка собрал в голову колонны самых крепких, у кого еще остались силы, тех, кто с автоматами, человек десять всего набралось, в начале войны мало было автоматов, наш оркестр. Развернули знамя, мы заиграли – и полк пошел на прорыв…

– А немцы?

– Они понимали, что это наша последняя надежда. Пулеметы их строчили просто бешено. Было много раненых, убитых. У меня в оркестре убило двоих – трубача и барабанщика. Но полк вырвался.

– А если бы вам взять винтовки?

– Музыка была нужней.

– Почему?

– Почему? Это так не расскажешь… Это надо самому там побывать… Музыка поднимает дух, отвагу. Еще Суворов говорил: музыка утраивает силу войска! Знаете, как он брал Измаил? Тогда это была самая сильная крепость в мире. Глубоченный ров, в десять метров высоты вал, на стенах – двести пятьдесят орудий и тридцать пять тысяч турецких солдат, готовых яростно сражаться. А у Суворова солдат было даже меньше. Но он распустил все знамена, поставил в свои ряды оркестры – и турки не устояли…

– А еще за что вас наградили?

– А еще – вот как было. Вскоре же, зимой сорок первого. Немцы под Москвой, а далеко у них в тылу наши партизаны райцентр отбили. Представляете – целый районный город! Узел дорог, склады. Это была операция нескольких отрядов. И как раз новый год. Наше командование туда самолет направило. Медикаменты, патроны, оружие, табак, новогодние подарки. И нас, музыкантов. Причем решали, не лучше ли лишний груз какой-нибудь, чем музыку. Но партизаны радировали – нет, шлите музыку. Боеприпасы, продовольствие мы у немцев сами отобьем, а музыку – полгода не слышали. И вот в первый день нового года там был парад партизанских отрядов. Мы летели ночью, садились на костры на партизанском лесном аэродроме, а потом двадцать километров шли пешком. Снег по колено, мороз, в сорок первом году, знаете, какая лютая зима была, вспомнить страшно. На немцев наткнулись, на ихнюю засаду, но партизаны, наши провожатые, их сразу же смели. Жители райцентра под немцами уже провели полгода, всё пережили – облавы, обыски, расстрелы, виселицы на площади. Уже казалось, всему конец, никогда нашим не вернуться. Даже громко разговаривать отвыкли. И вот все, кто живой, сбились они на этой площади. Партизаны с алыми лентами на шапках, половина – вообще в красноармейской форме, в шинелях, ватниках. Четким строем, в ногу… И наша музыка! На весь город, на всю округу: «Москва моя, Москва моя, ты самая любимая!..» Представляете, что это было!

– Расскажите, расскажите!

Павлу Сергеевичу пришлось помедлить, справиться с собой, прежде чем говорить дальше.

– Разве словами расскажешь… Вообще – много памятного… Например, когда вот в Польшу вошли… Наша дивизия вырвалась вперед, и вдруг на пути – концлагерь немецкий, три тысячи заключенных. И кого только нет – и чехи, и поляки, и сербы, и австрийцы, и наши, русские… Самоходки проволоку смяли, охрана бежала, и тут же мы на грузовике, весь оркестр полностью. Мы за своими полками продвигались, а лагерь – совсем случайно вышло, никто о нем даже не знал. Из политотдела один офицер встретился, говорит, заворачивайте. Мы въехали, люди бегут, машут, кричат на всех языках, облепили. Хорошо, что мы на грузовике, а то б задушили в объятьях. Мы инструменты подняли, я ребятам говорю: «Тут же вся Европа! Штрауса! «Голубой Дунай»!» Заиграли, а вся толпа вокруг плачет. Смеются, обнимаются, целуются, танцуют – и плачут. И у нас самих слезы текут…

Просторная асфальтированная площадь перед новым зданием райисполкома в центре города, главная улица, проходящая через площадь, широко и прямо протянувшаяся из конца в конец Ольшанска, вымыты дождем лучше, чем это сделали бы десять уборочно-поливальных машин, блестят синью отраженного неба. Неощутимый ветерок слегка трогает флаги республик на фонарных столбах. По окружности площади – тоже флаги, транспаранты, большие портреты Героев Советского Союза – уроженцев района, кавалеров ордена Славы. Уже толпится народ, по площади бегают дети, возле деревянной трибуны с длинными подмостками по бокам – районное начальство. Виден крупный лоб Короткова с широкими залысинами, возвышается сухопарая фигура Галахова, его зеленая фуражка с красным околышем и лакированным козырьком.