Она отвечала равнодушно, нехотя, и так же равнодушно спросила:

– А вам куда лететь-то, далеко?

– Во Францию. В Париж.

– Ну, это не очень… – не удивляясь, сказала дежурная. Видать, привыкла в гостинице к таким пассажирам. – Вот если бы на Кубу или в Южную Америку…

Она помолчала – не испытывая интереса к делам и обстоятельствам Прасковьи Антоновны.

– К родственникам?

– Сын мой там. Леня.

– Дипломатом?

– Похороненный.

– Вот как! – сказала дежурная и впервые посмотрела на Прасковью Антоновну со вниманием, так, что было видно, что она действительно смотрит и видит. Пенсне ее царапало Прасковью Антоновну острым сверканием, но тут оно даже как будто перестало блестеть, обозначились глаза – блеклые, утомленные, в набрякших веках, окруженные морщинами: глаза почти такой же старой женщины, как Прасковья Антоновна, уставшей от жизни, от нелегких ее забот, от бессонных ночных дежурств, от бесконечной смены постояльцев, среди которых попадаются разные – и шумные, на радостях от своего пребывания в Москве набравшиеся сверх меры напитков и вызывающие беспокойство, беспорядок, и ей, женщине, надо их обуздывать, усмирять.

– Давно? – спросила дежурная.

– В войну еще. А узнала я про это, можно сказать, только что, вот этой весной. Могила его отыскалась.

Прасковья Антоновна стала рассказывать, как дошла до нее эта весть, как позвонили сначала из Москвы в Ольшанский военкомат, стали спрашивать – был ли такой, ее сын, среди призванных в сорок первом году, кто из его родни проживает сейчас в Ольшанске, с кем можно поговорить…

Дежурная слушала, лицо ее сделалось напряженным, складки на нем обвисли еще резче, заметней, глаза не мигали.

– А до этого ничего и не знали, столько лет?

– Ничего. А уж куда я ни писала. И военкомат запросы посылал.

Дежурная молчала. Мелко задрожали мешочки по сторонам ее подбородка, вздрогнули, искривились морщинистые складки под нижними веками. Она поспешно полезла в тумбочку, достала сумку, из сумки – платок, заморгала, стала сморкаться.

– У меня тоже сын был… – сказала она, и хриплый звук в горле прервал ее голос. – Володя…

Слезы заструились по ее щекам из-под пенсне, так обильно, будто это прорвался какой-то их запас, всегда готовый у женщины при воспоминании о своем не вернувшемся сыне. Это было неожиданно – такая откровенная вспышка горя в такой внешне суровой, черствой женщине.

Через минуту она сумела себя остановить, но веки ее остались красными, отечно вспухшими; пенсне, соскользнувшее с переносицы, лежало перед ней на столе, белый свет лампы радужно дробился в его мокрых стеклышках.

– …в сорок четвертом, уже когда Польшу освобождали… – Дежурная комкала мокрый платок в руках, хотела найти сухой уголок, протереть пенсне; дыхания ее не хватало на целые фразы. – У меня есть бумага… прислали тогда еще… Какой-то городок, на картах даже нет… Я туда не ездила. Могила – неизвестно, есть ли, скорей всего схоронили в какой-нибудь общей, без имени… Да и как туда поедешь, это сложное дело, долго хлопотать…

Она надела пенсне, глубоко вздохнула.

– Вот какая наша доля, матерей, одним доживать приходится… Был бы Володя – теперь бы я уж давно на пенсии жила… У меня еще дочка есть. Разошлась с мужем, двое детей, сама – плановик-экономист, небольшая зарплата… Вот и приходится из последних сил тянуть, чтоб им помочь… А у меня ревматизм, отложение солей, мне на ноги ни одна обувь не годна. Из метро выхожу, что ни ступенька – стою, боль пережидаю. Иной раз нагнуться, чулки надеть – криком бы кричала…

…К концу их беседы Прасковья Антоновна была посвящена уже во все подробности жизни ночной дежурной по одиннадцатому этажу: чем болели, как учатся ее внуки, в каких пионерлагерях провели они лето, сколько еще ждать до новой квартиры и в каком районе она намечается, как трудна и сложна ее служба, какая придирчивая, вредная начальница («уж лучше бы мужчина был, пусть строгий, пусть даже совсем грубый, но все лучше, чем когда женщина в начальстве!»).

Тут дежурная спохватилась, вспомнила раскаянно:

– Вы же чаю просили!

Но дожидаться кипятка, раскладывать чайные припасы Прасковье Антоновне уже не хотелось: с московских улиц и площадей слышался шум автомобильного транспорта, возобновлявшего свое движение, еще немного – и начнет светать, приедет Таня…

Полет реактивного лайнера совсем не походил на полет, как его представляла Прасковья Антоновна. Собственно, никакого полета не было: пассажиры сидели по три в ряд слева и справа от прохода в мягких креслах, как в кинотеатре, вытянутая в длину кабина тоже создавала впечатление зрительного зала. Только отсутствовал экран, – вместо него впереди была ровная стена с дверью, которая вела к пилотам.

Самолет не качало, не бросало, он находился, казалось, в полной неподвижности. Только снаружи, и то негромко, доносился свист двигателей, расположенных у хвоста.

Прасковья Антоновна полагала, что когда они полетят, она будет видеть в окно внизу дороги, крыши, может быть – даже людей, идущих по своим делам, наподобие того, как видела она это в своем детстве с колокольни Троицкого собора, когда кучей девчонок и мальчишек забирались туда по крутым деревянным лестницам тайком от сторожа. Стюардесса – миловидная девушка в голубой форме Аэрофлота, в кокетливо, набочок, сдвинутой пилотке на выбеленных кудряшках, время от времени объявляла: «Пересекаем границу Польши…», «Проходим Копенгаген»… Но в круглом окне только белела ровная, как снежное поле, плоскость облачного слоя внизу, под тонким, остро торчащим крылом, и синело вверху небо. Синева была не земная – гораздо гуще, темней, с фиолетовой примесью.

Прасковью Антоновну тянуло нет-нет да посмотреть в окно, а Таня, сидевшая справа, – как разместились в самолете, застегнули ремни, так ни разу и не повернула голову к окну. Привыкла к полетам, виды из самолетного окна не вызывали у нее интереса. Откинув спинку кресла, она спокойно полулежала в нем, иногда закрывала глаза, но даже когда дремала – легкая неопределенная полуулыбка оставалась в ее лице, вокруг ее тонких девичьих губ, лишь слегка тронутых бледной, телесного цвета, помадой. Она была сдержанна, молчалива, говорила Прасковье Антоновне только самое нужное, вовремя, кратко и точно подсказывала, что надо сделать, когда в аэропорту проходили через пограничный и таможенный контроль, заполняли различные бланки. Действительно, она была опытна, знала порядки, правила, и это внушало Прасковье Антоновне чувство надежности и полной защищенности. Но больше Таня ни о чем не заговаривала с Прасковьей Антоновной, не расспрашивала ее, никаких других бесед между ними не завязывалось, какая-то непроницаемая оболочка как бы незримо обволакивала Таню, и эта ее вежливая холодновато-спокойная замкнутость была несколько обидна Прасковье Антоновне. Она полагала, что будет не так; ей хотелось с Таней какой-то душевности, откровенности, она уже любила ее, родственно приняла всем сердцем с первой же минуты знакомства, уже за одно то, что они только вдвоем будут по другую сторону границы, что в содружество их соединяет не просто какой-либо случай, это связано с Леней, посвящено ему, ей хотелось, чтобы Таня расспрашивала о нем, чтобы в ней было любопытство к нему, к его детству, поступкам, мечтам, планам, хотелось чувствовать, что Тане он небезразличен, хотя бы уже потому, что без него не было бы этой их поездки, что это к нему летят они в огромном самолете через всю Европу и каждый шаг в их путешествии так или иначе связан с ним, с его именем, образом…

Пассажиры вели себя по-домашнему, совершенно спокойно: кто дремал, полулежа в кресле, кто читал газету или журнал, кто играл с соседом в шахматы, втыкая фигурки на колышках в маленькую доску, чуть больше ладони.

Наступило время завтрака. Каждый пассажир получил от стюардессы пластмассовый поднос с порциями вареной курицы, масла, сыра, чашечкой для кофе. И сам кофе – в металлическом сосудике. Все с аппетитом жевали; мужчины, порывшись в своих толстых портфелях, к аэрофлотскому завтраку добавляли по стопке водки или коньяку из прихваченных в дорогу запасов. Кабина самолета из кинозала превратилась в ресторан. Кое-где над креслами и головами пассажиров поднялся и слоисто повис, расплываясь, душистый сигаретный дымок. Не верилось, что внизу девять километров пустоты и что неподвижный, только лишь издающий легкий ровный свист, наполненный сытым, дремотным покоем, медлительно расплывающимся сигаретным дымком самолет несется в стратосферной высоте с невероятной, невообразимой скоростью.