Он ждал, что набредет на брошенное пепелище – остатки какого-нибудь небольшого хутора с глинобитными хлевушками или сараями. Или на полевую ферму с каким-нибудь закутком, который его укроет от стужи, и он перетерпит в нем долгую ночь.

Но версты оставались позади, а никаких строений не попадалось, лишь пустые снежные поля, закутанные тьмой, простирались по обе стороны от дороги.

Наконец глаза его что-то приметили. Это оказался стожок соломы, одетый пластом снега с той стороны, откуда весь день несло его ветром.

Силы старика были на исходе, он уже не мог идти дальше, искать убежище понадежней. Постояв в раздумье у стожка, сгорбившись и дрожа под своим брезентовым плащом, задубелым от мороза, чем дальше в ночь, тем все сильнее забиравшим, старик стал раскапывать солому с подветренной стороны, устраивая себе в ней логово. Солома была жесткая, колкая, старик дергал ее пучками, углубляясь в стог, заваливая надерганными охапками вход в свою нору.

Внутри стога было тихо и покойно. Старику, разогретому своей работой, даже показалось – тепло. Но это было обманчивое чувство, оно продолжалось совсем недолго. Едва старик лег, сжавшись комком, подтянув к груди колени, он тут же почувствовал холод, идущий от промороженной соломы и снизу, от близкой земли. Холод охватывал его клещами со всех сторон, с ним не могло совладать слабое тепло его тощего стариковского тела, медленной его крови. Окружающий холод постепенно пересиливал, все глубже забираясь в старика. Первыми стали стыть, терять чувствительность ноги в мешковинных портянках и галошах, потом спина и плечи, кисти рук, хотя они были прижаты к груди. Старик чувствовал, как убывает, гаснет внутри него тепло, замедляется и без того вялая кровь. Он понимал, надо вылезти из стога, разогреть себя быстрыми движениями и идти дальше, в надежде на лучший приют, но энергии уже не было ни на что, а сознание погружалось в какую-то непреодолимую, сладкую дрему, которую не хотелось и невозможно было прервать…

Утром при огненно-пурпурном свете морозного солнца, длинных лазурно-синих тенях от каждой былинки, торчащей над снегом, к стогу подошла рыжая лиса. Она, таскавшая когда-то из деревень кур, кормилась теперь в поле мышами, научилась вынюхивать их в таких стожках, быстро разгребать солому, придавливать лапами ускользающих зверьков и тут же схватывать их острыми зубами. Лиса шевельнула солому в низу стожка, замерла, насторожив слух и чутье. Внутри шуршали, попискивали мыши. Они уже почуяли присутствие лисы, знали, что это для них значит, и беспокоились.

Вдруг лисьих ноздрей, кроме запаха мышей и соломы, коснулось еще что-то. Лиса вздрогнула, напряглась, как струна. Она еще раз потянула носом, вбирая в себя запахи, исходившие от стога, и в следующий миг, как отброшенная какой-то пружиной, кинулась прочь длинными прыжками, стеля за собой пламя своего пушистого ярко-рыжего хвоста…

1979 г.

Мглистые сумерки, мешаясь с холодным сырым туманом, быстро густели. Покатая крыша вагона стала мокрой, скользкой.

Худой, давно не бритый солдат, расположившийся по соседству, долго и неумело увязывал левой рукою вещевой мешок (правый рукав, пустой и плоский, был пришпилен к боку булавкой), простуженно кашлял, сморкался, потом тронул Андрея за плечо:

– Проснись, лейтенант! Подъезжаем…

– Я не сплю, – ответил Андрей.

Прикрывшись от ветра поднятым воротником шинели, засунув стынущие руки в рукава, он лежал, привалившись спиною к железной вагонной трубе, и смотрел на мокнувшие под пасмурным небом поля, через которые тащился поезд, – заброшенные, непаханые, в грязно-рыжей сорной траве.

Осень… Уныл и безотраден был вид покинутой человеком земли, тоскливое чувство рождали низкое хмурое небо, крик паровоза, звучавший печально, словно жалоба, и безответно глохший в тумане.

Потянулась пойменная низина. Дернистый чернозем разбух от обильных дождей, переполненная река местами вышла из берегов, затопила луга. Как неизбежные принадлежности пейзажа, к которым за эти годы почти до безразличия пригляделись глаза, над водой торчали оплетенные рваной проволокой колья заграждений, стволы подбитых орудий, чернели танки – в сквозных пробоинах, измятые, сделавшие свое недолгое дело и брошенные ушедшей на запад войной. Круглыми озерцами блестели бомбовые воронки.

С гулом на поезд надвинулся мост, по сторонам замелькали косые железные балки, звонко и четко защелкали колеса на стыках. Андрея обдало острой речной свежестью, вмиг, до дрожи в теле, прохватившей насквозь его тонкую шинель.

Теперь до города оставалось совсем недалеко. В мирное время дачная «летучка» покрывала это расстояние в четверть часа. Но полотно пострадало от бомбежек, его залатали наспех, на скорую руку, и поезд еле полз, недоверчиво ощупывая рельсы…

* * *

Сумерки сгустились до полной темноты, прежде чем мимо вагонов поплыли силуэты вокзальных сооружений и огни стрелок.

– Ну вот и дома!.. – сказал однорукий солдат то, что подумал про себя Андрей, когда вдоль состава, от паровоза к хвосту, пробежал железный лязг буферов, и поезд, вздрогнув, остановился. Простая фраза, но что было в ней заключено!..

Андрей закинул за спину вещевой мешок, взял в руку палку, выданную в госпитале, и вслед за солдатом стал спускаться с крыши по узкой железной лестнице, осторожно ставя негнущуюся ногу на тонкие прутья перекладин.

Итак, он вновь был в родном городе после стольких лет военных скитаний, после всего оставшегося за спиною невероятного по тяжести, неизмеримого по расстоянию пути, что нужно было преодолеть, чтобы вернуться сюда, на землю, о которой он так много думал там, вдали от нее, и которую так нежно берег в своей душе.

Это было счастьем, истинным счастьем, которого в военное лихолетье жаждали бесчисленные солдатские сердца, и, наверное, Андрей так и ощущал бы свое возвращение, если бы оно не было возвращением на пепелище…

Фронт был уже далеко на западе, маскировку света в городе отменили, но подраненные электростанции еще не могли давать нужное количество энергии, – над платформой горело всего несколько тусклых лампочек, освещая лишь туманную муть вокруг себя, а платформа и все, что было за ней, тонули в липком влажном мраке.

Поезд остановился на товарной станции, не дойдя до пассажирского вокзала, вероятно разрушенного и пока не восстановленного. Раньше Андрею не доводилось бывать в этом районе города; он стоял, озираясь, и не знал, куда идти. Мимо, торопясь, толкаясь, переговариваясь на ходу, потоком двигались приехавшие в поезде люди – с мешками на плечах, с корзинами. В темноте не разглядеть ни лиц, ни фигур – живая текучая масса тел. Где-то поблизости находилась трамвайная остановка – Андрей схватил это из долетавших до него обрывочных фраз. Вот как, в городе уже трамвай! Андрей втиснулся в человеческий поток и, натыкаясь на спины, подталкиваемый сзади, пошел вместе со всеми меж угадываемых во мраке пустых, выгоревших внутри зданий, ступая в невидимые в темноте лужи, в перемешанную множеством ног липкую, чавкающую грязь.

* * *

Впереди, над косым гребнем стены – все, что осталось от стоявшего здесь дома, – вспыхнул бело-голубой сполох электрического разряда; послышался скрежет трамвая на поворотном кругу.

Андрей так и не смог определить, куда вышел он с несшей его толпой. Непонятным, чужим и незнакомым было все вокруг: и силуэты разбитых зданий, и пустырь с грудами щебня, с одиноким фонарем, с рельсами, оловянно блестевшими в высокой траве, разросшейся среди шпал. Вот только в трамвайных вагонах, помятых, поцарапанных, дребезжавших, с окнами, наглухо забитыми фанерой, почудилось ему что-то старое, довоенное, знакомое.

Внутри вагона слабым накалом желтоватых нитей светилась лампочка, не в силах побороть мрак, запотелая от влаги человеческого дыхания. Люди, втаскивая мешки, багаж плотно набивались в душную вагонную тесноту. Андрей, как ни старался, не сумел протиснуться в вагон и остался висеть на подножке, ухватившись обеими руками за деревянный поручень.