Сняв шляпы, журналисты долго стояли возле могилы. Легкий сирокко, тянувший с юга, из Африки, от Средиземного моря, колебал алые лепестки маков, лежащих на могильных камнях…

Вернувшись в Москву, журналисты не забыли об одинокой могиле на каменистом склоне Савойских Альп. Они решили выяснить, кто же был этот солдат, которого французы называли Леоном, откуда он родом, где жил, в какой школе учился, не осталось ли кого-нибудь из его родных.

Выяснить это оказалось чрезвычайно трудно – после войны прошло уже столько лет. Много месяцев потратили журналисты. Они звонили в разные учреждения, писали и рассылали десятки писем. Порой казалось, что поиски надо бросить, старания не дадут ничего, история Леона так и останется нераскрытой.

Но все же в архивах Министерства Вооруженных Сил отыскались кое-какие следы. А дальше – удалось установить, во-первых, что правильное имя Леона – Леонид и фамилия его – Шестаков; нашлись документы, в каких частях он служил до того, как попал в плен, каким военкоматом был призван на войну. Он был из города Ольшанска и, что больше всего взволновало и обрадовало журналистов, оказалось, что в этом Ольшанске еще жива его мать – Прасковья Антоновна…

Ольшанск когда-то в древности был маленькой бревенчатой крепостью, вместе с другими такими же крепостями защищавшей южные пределы Московской Руси от татар и ногайцев. Потом – глухим уездным городом с торговыми лавками, каменным собором, где люди приходили в движение только в большие торги и ярмарки, где даже приезд чиновника губернского правления составлял чрезвычайное событие.

Город стоял на привольном месте, среди плодородных черноземных полей, богатых разнотравьем лугов; хлеба всегда вырастали тучные, и потому на гербе Ольшанска одну его половину занимал ржаной сноп, а вторую – пирамида золотых яблок, символ другого изобилия края. Садов действительно и в Ольшанске, и вокруг было множество; весной в цветение город превращался в густое белое облако, напитанное сладостно-тяжким медовым духом, долго не исчезавшим и после того, как нежные лепестки снегом ложились у подножья яблонь.

Леня Шестаков застал уже совсем другую пору в жизни города. Линия железной дороги с тяжелым гулом идущих по рельсам поездов прогнала из него вековую захолустную тишину, сразу приблизила Ольшанск ко всем городам, к столице. Рядом с путями огромной бетонной глыбой поднялся элеватор. Еще не привыкли к железнодорожному вокзалу, элеватору, как над строениями одноэтажного Ольшанска вонзилась в небо труба сахарного завода. На выгоне возле кладбища, где пасли коров и коз, выросла усадьба машинно-тракторной станции, заурчала моторами, зазвенела железом о железо. Дивно было видеть иным горожанам похожий на молнию блеск электросварки за окнами ремонтного цеха, наблюдать выползающие из ворот тракторы, а за рулем – молодых пареньков и девушек-комсомолок, чумазых, лихих, бедовых, в красных косынках на коротко стриженных головах – по моде тех лет, того горячего, полного задора, времени…

Но и старое еще не умерло полностью, не ушло еще в одни воспоминания. Так же монументально-тяжко стоял на площади облезлый собор с лишенными крестов куполами, вокруг которых на вечерней заре, прежде чем угомониться на ночь, носились стаи крикливых ворон и галок. На кованых железных дверях его висели могучие замки: просторное помещение собора использовалось как склад. Но, взобравшись на край узких окон, сквозь ржавые решетки можно было видеть внутри, на стенах, на штукатурке, узкие лики с неестественно-огромными продолговатыми глазницами и темными, как ночь, зрачками, глядевшие одушевленно, в одно и то же время – немо и говоряще, загадочно-вопрошающе, с несомненным присутствием непонятной, таинственной, неукротимо-неумирающей жизни – до жуткого чувства, возникавшего под сердцем…

На одной из стен отсвечивала тусклым уже золотом фона, глянцем масляных красок темно-коричневая, в два натуральных человеческих роста, фигура Христа, лет сто назад написанная совсем юным художником, местным уроженцем, тогда еще никому не известным за пределами Ольшанска, бывшим для всех просто Ваней. А лет двадцать спустя его знала уже вся Россия как одного из самых дерзостных революционеров в искусстве, одного из самых видных и талантливых в той группе живописцев, что получили наименование передвижников…

Так же, как и прежде, стояли по краям мощеной площади «торговые ряды» – череда узких темных лавок под одной длинной крышей, с одним длинным, во весь ряд, навесом вдоль дверей и окон – так что из лавки в лавку можно было попасть, не выходя на солнце или дождь, и так же, только теперь не у лавочников, а у кооперативных продавцов, в этих лавках можно было купить чай и сахар, крупу и муку, деготь и соль, мед и свечи, и всякий другой товар, всякую другую продукцию, произведенную местными артелями и привезенную издалека.

Поредели порубленные на дрова, вымерзшие в суровые зимы голодных двадцатых годов сады, но все еще густо обливало их вёснами цветение и, как прежде, тяжел, сладок, духовит был их аромат, пронизанный гудом снующих пчел. Луга под городом, видные в пролет каждой улицы, подходившие вплотную под кручу, на которой когда-то высилась деревянная крепость с башенками, бойницами и пушками, все так же пышно покрывались травами к началу июня, и когда косили сено – запах его, властно перебивая всё, плавал над городом, втекал в каждое распахнутое окно, в дома жителей, в кабинеты районных учреждений, в школьные классы. Так было и в те дни, когда Леня Шестаков сдавал последние экзамены, в тот вечер, когда в школьном зале гремела радиола, выпускники прощались со школой, учителями.

А через день на западной границе уже полыхала война, и вместо Академии художеств, где он мечтал учиться, где уже видел себя за мольбертом с кистями и палитрою в руках, – его ждала совсем иная, не им задуманная, судьба…

Официального извещения о гибели сына Прасковья Антоновна не получала. На все ее запросы в часть, в Москву, ей всякий раз отвечали короткими, почти одинаковыми словами, что о рядовом Леониде Шестакове сведений не имеется.

В большинстве семей, знакомых Прасковье Антоновне, где вот так же без следа, без вести пропал на войне кто-нибудь из близких, получая подобные, как у Прасковьи Антоновны, ответы, испытывали даже что-то вроде отрадного облегчения, что не в мертвых их сыновья, мужья, братья, отцы, не за чертой, из-за которой уже нельзя их ждать, все же можно хранить в сердце надежду, что они живы и когда-нибудь все-таки найдутся, объявят о себе.

Прасковья же Антоновна ни на минуту не испытывала подобных обманчивых надежд. Когда пришло первое такое письмо в ответ на ее запросы, сердце ее как бы оборвалось в груди, окунулось в мучительный холод: она поняла, что сына у нее нет, война унесла, поглотила его навсегда.

Может быть, она сумела бы когда-нибудь, с течением времени, свыкнуться с потерей, будь у нее большая семья, другие дети, требующие забот, хлопот, внимания, какая-нибудь родня вокруг, возле, вообще кто-то или что-то, чтобы так или иначе заместить потерю, заполнить зияющую пустоту, образовавшуюся в жизни, в душе, во всем существе Прасковьи Антоновны. Но семья Шестаковых состояла всего из трех человек: она, муж Петр Василич да Леня – центр этого их маленького мира.

Петр Василич всю жизнь, с молодости, служил на местной почте, – тихий, скромный, трезвый, ничем не примечательный человек, без каких-либо страстей, увлечений, как у других мужчин, например, – охотой, рыболовством. Но Прасковье Антоновне он был хорош и мил именно вот этой своей обыкновенностью, простотой и ясностью во всем, тем, что она знала – союз их ненарушим, ничто, никогда не может их рассорить, разбить их маленькую семью. В сорок первом году его повезли на рытье окопов под Курск. Он мог бы не ехать, отказаться, у него было больное сердце, достать врачебные справки, но ему было совестно указывать на свою болезнь, ехали примерно такого же возраста, не лучшего здоровья сослуживцы. Там, на окопах, он и умер: копал вместе со всеми землю лопатой – и вдруг посмотрел как-то странно и повалился без звука. Похоронили его на месте, – не везти же тело в сумятице близкого фронта, при таких дорожных трудностях, домой; засыпали в неглубокой придорожной могиле теми же лопатами, которыми копали траншеи и противотанковые рвы. Бывшие с ним сослуживцы привезли потом Прасковье Антоновне оставшиеся вещи: пальто, шапку, испачканные глиной сапоги, рассказали скупые подробности…