– Павлик, оркестр будет? – спросила Мальвина у попавшегося на пути мальчишки.

Мальчишка отрицательно мотнул головой.

– Они к студентам поехали.

– А что будет?

– Да ничего.

– А полы помыты, свет?

– Это так…

– А завклубом где?

– Пошел кудай-то…

Студенты, про которых сказал мальчишка, уже не первый раз переманывали к себе оркестрантов. Это был стройотряд. Километрах в семи от Маляевки на территории другого колхоза они по договору с правлением строили коровники. Жили в палатках, вечерами жгли костер, дурачились, пели. С оркестрантами у них была дружба, те охотно ездили к ним играть: у студентов всегда водились сигареты лучших сортов, там их всегда хорошо угощали.

Мальчишки могли и ошибиться про оркестрантов, а вот Ленка – та всегда знает все в точности.

Мальвина потянула Ивана к Ленке.

Они прошли по главной улице дальше, до самого конца. Там улица загибалась влево, переходя в дорогу на станцию и пристанционный поселок. Ленкин дом стоял на самом повороте. Окна светились, двери были распахнуты, в доме плакал Ленкин братишка, на него кричала Ленкина мать.

Оставив Ивана у крыльца, Мальвина зашла в дом, спросила у матери про Ленку.

– Упорхнула! – ответила мать раздраженно. – Белье не достирала, поросенок голодный, а ее и след простыл… У вас ведь одни гулянки на уме! Да замолчи же ты! – напустилась она на хныкавшего в кровати малыша. – За целый день не наигрался, дня тебе мало!

Мальвина не стала больше ни о чем расспрашивать, вышла. Все ясно. Ленка на станции, оркестранты, значит, действительно не приедут. Подождала Мальвину, ее нет, – чего время терять? На попутную машину – и туда. В этот час проходящих машин уже мало. Но можно попытаться. А на машине до станции всего каких-нибудь десять минут.

Мальвина изложила все это Ивану, но он решительно отказался:

– За семь верст киселя хлебать!

Они побрели по улице назад. Мальвина едва сдерживалась, чтобы слезы не потекли по лицу. Так глупо, без толку пропадает такой вечер!

В Киеве все еще не кончился футбол. Во всех домах, мимо которых они проходили, слитно, в сто тысяч глоток вопили стадионные трибуны и прорывались вскрики комментатора: «…Блохин проходит по правому краю… пересекает линию штрафной площадки… Какой момент, какой момент!..»

– Ну, что ты расстроилась? – спросил Иван, почувствовав состояние Мальвины. – На танцульки не попала? Подумаешь, горе какое!

Они шли порознь, на шаг друг от друга. Иван обнял ее за плечи, привлек к себе, утешая этой лаской. Она не отстранилась, и так они пошли дальше, хотя возле домов, в палисадниках, могли быть люди и их видеть.

Поравнялись с клубом. В окна были видны мелькающие, кружащиеся пары. Это танцевали друг с другом девчонки-семиклассницы, те, что лузгали семечки и хихикали у крыльца. Мальчишки, пацанва, продолжали толкаться, барахтаться на бревнах, гонялись друг за другом по траве, сбивали с ног.

– Вот и танцы! – показал Иван на клубные окна.

Внутри, в зале, хрипел маленький батарейный магнитофон, музыка тонула в этом хрипе, угадывался только ритм, но и этого было достаточно: вихлялись пары, кто как хотел, кому как подсказывало воображение. Одни – развинченно, болтая, как плетьми, руками, выбрасывая в стороны коленки, – для них танец был твистом, другие в обнимку, как танцуют танго или фокстрот, третьи, по-бальному далеко отставив соединенные руки, кружились в чем-то наподобие вальса, совсем не слыша музыки и ритма, лишь бы кружиться в зале.

– Маляевский бомонд! – сказал Иван, оглядев девчонок. – Мы с тобой здесь просто ветхие старики, предки.

Хриплый, невнятный визг магнитофона на секунду замолк, сменился быстрым, веселым, четким ритмом барабана и саксофона.

– Пошли! – толкнул Иван Мальвину от дверей в зал. – Покажем этим юным леди экстракласс!

Увлекая Мальвину, он вышел на самую середину зала. С озорной ухмылкой, заблестевшими глазами, – какое представление он сейчас покажет! – он вскинул руки; ломаясь зигзагами, точно его подстрелили, перебили ему кости сразу в нескольких местах, он низко упал, почти на самые доски пола; изворачивая руки, прянул оттуда вверх, – весь очень легкий, пружинный, гибкий в своих движениях. Должно быть, он в самом деле был неплохой танцор, где-то видел хороших исполнителей таких танцев. Но в этот миг магнитофон, басисто растянув звук, замолк.

Танцующие пары остановились, распались. Несколько девчонок подбежали к магнитофону, стали щелкать клавишами. Иван отстранил их, сам пощелкал клавишами, повертел, даже потряс аппарат.

– Все, кончен бал! – сказал он, возвращая его девчонкам. – Испекся. Можете расходиться по домам.

Девчонки лупили на него глаза – откровенно, пристально, со всех сторон, иные – в упор, прямо в лицо. Самые старшие из них были ему до половины груди, большинство – чуть выше пояса; он возвышался в их окружении, как дядя Степа на книжных рисунках. Сейчас они только смотрят, потом в своем кругу будут обсуждать, а уж завтра их вести разойдутся по всей деревне во все концы…

Вечер пропадал, и ничего поделать было уже нельзя. Мальвина чувствовала эту безнадежность – точно что-то ощутимо уходило у нее из-под ног, из ее рук, от нее самой. Но она уже ничего не могла предложить, придумать, и не предлагала, у нее не было никаких средств и способов удержать невозвратимо ускользающее время.

– Иду спать! – решительно сказал на улице Иван. Чувствовалось, что усталость берет над ним верх. Шаги сделались тяжеловатыми, валкими, потяжелела рука, которую он опять положил Мальвине на плечо.

– Стоп, а где же письмо?! – спохватился он. Сунул руки в карманы брюк, пошарил в куртке. – Вот оно! Тьфу, даже напугался… Еще бы письмо потерять – и полный порядок.

– Так у тебя одно только письмо на буровую? А наврал-то! Динамит, военная тайна!

– Так оно и есть. В этом конверте тайна, да еще какая!

– А что в нем?

– Откуда ж я знаю. Мое дело – солдатское. Привез, отдал, приказ исполнил, а больше знать не положено. Может, там просто: «Вася, готовь поллитру, жди в гости!»

Мальвина шла, все время касаясь Ивана, в ногу с ним, с волнением чувствуя рядом с собой его сухое, крепкое тело.

Переулок с ее домом тонул во мраке. Это была какая-то совсем колодезная, непроницаемая чернота, в которой всё растворилось и исчезло, и Мальвина ждала, что когда они свернут в переулок с центральной улицы, от электрического света, Иван остановит ее, прижмет, и они будут целоваться. Она хотела этого, так должно было произойти по всей логике событий этого вечера, и даже наметила место, где им удобно будет постоять: слева при входе в переулок в двух домах подряд сегодня нет хозяев, уехали гостевать в город; из палисадников над тротуарной дорожкой нависают густые кусты сирени, и в черноте под ними их никто не разглядит и не услышит.

Но Иван не остановился. Под теплой тяжестью его руки она дошла с ним до своего дома.

Машина угадывалась по запаху масла и резины. Контуры ее расплылись, смешались с мраком, она казалась больше своих размеров, – будто стоял грузовик, а не «газик»-вездеход.

– Найдется у тебя что-нибудь в голова́ положить? – спросил Иван. – Ватник какой-нибудь старый?

– Зачем тебе ватник, я тебе в доме постелю, на диване.

– Нет, я в машине лягу. В доме душно, а в машине я дверцы распахну. Я привычный.

– Зря. Диван как раз под окном. Окно откроем.

– Не нужен мне диван. Что-нибудь в голова дай – и баста.

– А есть ты хочешь? Идем, я тебе ужин сготовлю.

– Да вообще-то рубануть неплохо…

Иван зевнул, потянулся с хрустом в суставах.

– Ничего себе домик отгрохали! – заметил он, входя следом за Мальвиной на веранду, а с веранды на кухню. – Холодильничек, газовая плита… На баллонах, что ль? И полы-то как блестят!.. Шикарно живете, мадам. Конечно, в таком доме и в деревне жить можно… А ковров-то! – удивился он, заглядывая в дверь гостиной. – У больших начальников таких нет… Твой папа, наверно, кладовщик?