– …настоящий артист никогда себе такого не позволит! Если уж повезло, выбился, как говорится, наверх – надо свою форму как можно дольше блюсти. Это же само собой Строгий режим, каждый день спорт, ничего лишнего. Возьми Козловского: он за всю свою жизнь рюмки не выпил. Чуть не девяносто, а еще поет… – говорит она в трубку через полчаса, на этот раз внешне спокойным, раздумчивым тоном, как бы даже с доброй расположенностью к своему бывшему мужу, с сожалением о его таланте. – А Валька – ты только посмотри на него, сразу станет тошно: оплыл, обрюзг, сейчас в нем уже за сто килограммов. Последний раз по телевизору я его даже не узнала. Объявляют, а выходит – смотрю и не понимаю, кто же это? Потом вроде бы узнаю, но все равно глазам не верю: батюшки, неужели же это он! С его привычками артисту просто гроб. Приятели его все пьющие, постоянно тянут в свои компании, а у него сил отказаться нет. Куда ни приедет, с концерта обязательно в ресторан или прямо в гостиничном номере сабантуй до утра. Бутылка за бутылкой, накурят так, что и в противогазе задохнешься. Он и сам курит, а это голосовым связкам гибель. И вообще у него всё – одна безалаберность. «Волга» последней модели была, приятель взял, поехал «под мухой», разбил… Сколько денег через его руки пролетело! Хоть на что-нибудь путное он их употребил? У него дочь от Тамары, ей уже девятнадцать, студентка. Ей замуж выходить, с матерью в однокомнатной малогабаритке теснятся. Может она так замуж выйти, нормально свою жизнь наладить? Что ему стоило кооперативную квартиру купить? Ведь – дочь родная, и притом – одна у него. Всего-то три-четыре тысячи истратить… Мог бы сам основательно устроиться, долго ли еще его хватит по гастролям мотаться, старость-то уже не за горами… И не его ранга, ни с его возможностями, а как еще устраиваются, какие квартиры, какая обстановка, дачи… А у него теперь и своего угла нет, у Эллочки на птичьих правах. Вытурит она его – совсем на улице останется. А это – уж как пить дать. Какие у него теперь заработки, ей разве такие нужны? Будет она терпеть, что он ни одни стройные ножки мимо себя пропустить не может, готов тут же вслед бежать? Это она терпела, пока деньги, а скатится еще ниже, до какой-нибудь затрапезной областной филармонии, где ставка всего две сотни в месяц, а то и меньше, – на что он ей тогда такой? Первый же подходящий повод – и она его кубарем. Долго не задержится, у него же так не бывает, чтоб гладко, на каждом шагу с бабами что-нибудь… Я тебе рассказывала, какую штуку он в Караганде отмочил? О, это был номер, именно в его стиле! Представляешь, уже на вокзал едем, до отхода поезда сорок минут, наши уже все внизу в автобус садятся. Чемоданы у нас готовы, я плащ надеваю, он тоже одевается и говорит: я в буфет за сигаретами. Я говорю: ждут же нас, в автобусе у кого-нибудь закуришь. «Я в одну секунду!» Ушел, жду. Минута, три, пять… Наш концертный администратор снизу звонит: в чем дело, все в сборе, вы на часы смотрите или нет? Хватаю чемоданы, сама тащу их в автобус, каждый – по пуду, руки отрываются. Опять бегу на этажи – Вальку по буфетам искать. Ни в одном нет. На самом верху какая-то киногруппа номера занимает. Мне словно кто на ухо, я по номерам. Стучать некогда, рву двери на себя: извините! – и к следующей. И что же? Вот он, голубок, у какой-то фифы киношной! Она – в шортах, голые ляжки, пляжное трико с немыслимым декольте, он – в кресле, расположился с полным удобством: нога на ногу, в одной руке сигарета дымится, в другой – рюмка с коньяком, уже хлебнул, глаза в блеске, щеки розовые. Ничего уже не помнит: что уезжаем, что поезд вот-вот, что его вся бригада в автобусе ждет… Я его чуть не убила! А самое возмутительное – хоть бы он с этой фифой знаком был или раньше видел, а то ведь только-только в коридоре встретились…
Подруг и знакомых много у Людмилы Андреевны. После разрыва с Балабановым она осталась одна, без детей, близкой родни у нее тоже нет, замуж больше не вышла, ведет жизнь женщины-одиночки в десятиметровой комнате коммунальной квартиры, в которой проживают еще две семьи. Всем, просто до удручения, эта квартира плоха: далека от центра и места работы Людмилы Андреевны, надо целых полчаса ехать с пересадкою в набитых людьми троллейбусах, кухня такая, что не повернуться, даже когда в ней одна хозяйка, а если все вместе – то лучше в нее не выходить, чтобы не раздражаться лишний раз на соседей; ванны или душа нет, туалет – сырой и темный, с постоянно испорченным сливным бачком, так что идешь в него – заранее готовь кувшин с водою. Одно только утешает: в комнате Людмилы Андреевны есть телефон, который скрашивает ее пустые, ничем не заполненные вечера.
До позднего часа продолжаются ее звонки подругам и знакомым, до позднего часа упивается она своим вдохновенным злословием, перемывает косточки своему бывшему мужу. За двадцать лет, что они в разводе, видела она его воочию всего три раза, и то издали: дважды на улице в Москве, один раз мелькнул он перед нею курортным летом, садясь в такси на площади у сочинского вокзала. Видит она его, в основном, на телеэкране. Но знает о нем все, о всех его женщинах, всегда она в курсе самых последних обстоятельств его личной, семейной и артистической жизни. Какими-то путями все это немедленно попадает к ней, в город, далекий от Москвы, от всех больших и малых «орбит» Валентина Балабанова, в ее прокуренную, неуютную, даже не похожую, что в ней живет женщина, комнатушку три на три с половиной метра с одним окном, смотрящим на мусорные контейнеры у серого дощатого забора. Одному богу известно, что во всей этой информации правда, а что – досужие выдумки, трепотня завистливых и злых языков. Людмила Андреевна не анализирует попадающую к ней информацию, не пытается определить меру ее правдивости; если в ней отрицательное, нехорошее о Балабанове – уже по одному этому все для нее правда, она полностью верит очередному слуху и с горячим воодушевлением несколько вечеров подряд пересказывает своим подругам. Для тех ее рассказы тоже убедительны: ведь говорит бывшая жена, кто же еще может лучше и точнее знать про Балабанова, чем она, спутница его жизни в течение трех бурных лет, испытавшая от него такие неприятности и обиды, что и до сих пор, спустя столько времени, они все еще в ней.
Свои многочасовые, нервно-оживленные телефонные разговоры с подругами Людмила Андреевна, в пору своего замужества за Балабановым просто Людочка и сейчас еще Людочка для большинства своих знакомых и подруг, ведет и на следующий вечер, и на третий, и все другие вечера – вплоть до того дня, на который объявлен концерт.
В этот день уже с самого утра ее начинает нервно знобить. Она появляется на работе только затем, чтобы, помаячив до обеденного перерыва у чертежного стола, за которым она работает копировщицей, под предлогом зубной боли и необходимости срочного визита в поликлинику отпроситься у начальника.
Ее одолевает масса забот и нерешенных вопросов. Что надеть на себя в концертный зал: яркое, праздничное или, наоборот, что-нибудь неприметное, скромное? Допустим – праздничное. Но какой же это праздник для нее? Где сесть, впереди, ближе к сцене, где он мог бы ее заметить, или подальше, где-нибудь сбоку? Или совсем назади, где со сцены не различить лиц, зрители видятся смутной массой? Билеты давно уже проданы, в первый же день, как появились афиши, но в филармонии ее еще помнят, она хорошо знакома со всеми билетершами, кассиршей, ей не откажут, устроят любое место, в крайнем случае – поставят подставной стул.
Самая трудная, мучающая ее и никак не решающаяся проблема – подойти ли к Балабанову после концерта за кулисами или не подходить? Поздравить его, пожать ему руку, высказать свои впечатления, туда, конечно, явится много разного народа: друзья, приятели его молодости, близкие и отдаленные знакомые, просто публика из зала – получить автограф на программке или фотокарточке. Так много прошло уже лет, так давно между ними все разорвано и так далеки они друг от друга, что она ему теперь не больше, как просто знакомая, и вполне могла бы в этом качестве посмотреть на него минуту-другую из толпы других его знакомых… В ней собирается вся ее решимость, и она говорит себе, что подойдет. Без слов. Если захочет – пусть первым заговорит он, тогда заговорит и она. Но не первой. Может быть, он даже ее не узнает. И пусть, если не узнает… Значит – и впрямь все далекое прошлое, все забыто и на всем – окончательный крест… Но тут же решимость ее пропадает, и она отказывается от своего намерения. Ее пугает, что ей изменят нервы, воля, и, подойдя, она жалко, постыдно и унизительно для себя разрыдается возле него на глазах у многих людей, которым эта сцена будет только смешна и нелепа, и потом ее разнесут, как анекдот, по всему городу…
