– Я тоже, – подхватила Мария.

У Софи подкосились ноги, и она присела на пенек. Молодая женщина была растеряна в большей степени, нежели в день своего приезда в Россию. «Все это – моя вина! – с ужасом подумала она. – Мои добрые намерения оборачиваются против меня. Если бы я не навязывала идею с картошкой, мужики продолжали бы жить спокойно. Неужели перемена – враг счастья в любой стране, кроме Франции?» Во время этих размышлений она заметила всадника, скачущего вдоль опушки леса. Он тяжело подпрыгивал в седле, расставив ноги и оттопырив локти. Софи узнала Антипа. Он возвращался из Пскова.

– Солдаты близко! – выкрикнул он.

В его голосе прозвучала удивительная радость. Соскочив с лошади, он тут же подбежал к Михаилу Борисовичу, чтобы отчитаться за выполненное поручение. Затем подошел к Софи и Николаю, сообщая снова якобы приятную новость:

– Солдаты подходят! Солдаты подходят!

– Разве ты не знаешь, что они прибывают для того, чтобы избивать твоих ближних? – резким тоном сказала Софи.

– Знаю, барыня.

– Тогда чему же ты радуешься?

Антип тяжело дышал и посмеивался, по лицу его катился пот.

– Всегда приятно видеть, как бьют других, понимая, что мог бы оказаться на их месте!.. Это не я радуюсь, а моя спина!..

Его маленькие глазки лукаво поблескивали. Он поспешно пристроился рядом с отцом Иосифом, чтобы во время экзекуции быть окутанным Божественным благоуханием.

– Эй! Все вы там! – воскликнул Михаил Борисович. – Слышали, что он сказал: солдаты подходят! Не заставляйте их ждать! Отправляйтесь в лес нарезать прутья!

Софи уже не реагировала на дикость ситуации. Все, что делалось, что произносилось здесь, не вязалось со здравым смыслом. Посоветовавшись между собой, мужики послушно направились в лес. Не разбегутся ли они в зарослях? Нет, они, один за другим, вернулись, каждый принес по веточке, очищенной от листьев, и положил ее к ногам Михаила Борисовича, как дар. На лицах крестьян застыло выражение угрюмой покорности. Поскольку некоторые срезали слишком тонкие палочки, Михаил Борисович послал их за другими, покрепче. Они безропотно повиновались. Кучка быстро росла.

Когда розги были готовы, крестьяне собрались в прежнем месте и Михаил Борисович велел Антипу открыть корзину с провизией. Николай, Софи и Мария отказались разделить его трапезу. А он сел на камень и на глазах ошеломленных мужиков принялся уписывать за обе щеки колбасу и пить водку прямо из горлышка бутылки. Лицо его светилось жестокой решимостью. Засаленные губы блестели меж растрепанных бакенбардов. Он вытер ладони о брюки, хотел откусить Вестфальского окорока, но отложил его в корзину, услышав топот копыт.

– Вот и они! – заорал Антип.

Николай узнал мундиры кавалерийского полка, расквартированного в Пскове. Численность прибывших равнялась половине эскадрона. Во главе отряда ехал верхом командир подразделения Шаманский, невысокий черноволосый мужчина, которого Николай частенько встречал в клубе. Приказав солдатам спешиться, Шаманский приблизился к Михаилу Борисовичу, по-военному поприветствовал его и сказал:

– По вашему приказанию прибыл! Где виновные?

– Они все виновные! – ответил Михаил Борисович.

– С кого начнем?

– Со старосты.

– Сколько ударов?

– Начинайте! Я остановлю вас!

По приказу капитана Шаманского всадники взяли в руку по пруту и опробовали орудие наказания, слегка похлестав им по сапогам. Затем выстроились в два ряда и приготовились сечь первую жертву, которая пройдет между ними. Под их киверами с султанами вырисовывались такие же крестьянские лица. Четыре человека схватили старосту, сорвали с него рубаху и связали ему руки за спиной.

– Это невозможно! Остановитесь! Прекратите! – выкрикнула Софи.

Николай крепко обхватил ее руками, стараясь удержать.

У старосты была хилая грудь, заросшая посередине седыми волосами. Голова его тряслась. Колени подкашивались. Солдатам пришлось удерживать его под руки, чтобы он не упал лицом в землю.

– Вперед! – крикнул капитан Шаманский.

Старосту поволокли к двойному строю палачей, и он уже видел, как поднялись палки. Вдруг он застонал:

– Отец Иосиф! Отец Иосиф, ты же сказал, что освятишь землю перед посадкой?

– Я говорил это и повторяю, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! – ответил священник.

– В таком случае… Я думаю… Позвольте мне еще раз поговорить с остальными… Братья православные!.. Ваше Высокоблагородие!.. Только два слова!..

Его отвели к мужикам. Они окружили старосту. Началась долгая дискуссия. Толпа топталась на месте, как стадо овец. Потеряв терпение, Михаил Борисович заорал:

– Достаточно!

Староста появился вновь, четверо солдат загорелыми запястьями впились в бледную плоть его рук и плеч. Слишком широкие штаны старосты соскальзывали все ниже на каждом шагу. Чтобы не потерять брюки, он раздвигал ноги.

– Что ты хочешь теперь сказать? – спросил священник.

– Мы подумали, – пробормотал староста. – Хотелось бы знать наверняка. Вот что: если земля будет освящена, то, что мы посадим в нее, не будет связано с нечистой силой?

– Это так! – подтвердил отец Иосиф.

– А растение, которое мы соберем и станем есть, будет освященным?

И тут отец Иосиф слегка замешкался. Очевидно, ему не хотелось давать церковное благословение корнеплоду сомнительного происхождения.

– Ну же! Ответьте ему! – с раздражением сказал Михаил Борисович.

– Это станет воистину православное растение, – вздохнул священник.

– Тогда, – ответил староста, – мы согласны, мы подчиняемся и просим прощения у нашего хозяина. Явите Божескую милость! Простите нашу дерзость!

Все мужики упали на колени. Женщины вышли из зарослей, плача от радости. На фоне всеобщего ликования солдаты ожидали приказа отбросить прутья.

– Слава Тебе, Господи! – сказал Николай.

Он разжал кольцо рук, сжимавших Софи. Она будто пробудилась от страшного сна. Кровь стучала у нее в висках. Сквозь мутную дымку Софи увидела офицера, отводившего своих людей к лошадям, и отца Иосифа, который, подобрав одной рукой рясу, подняв другой чашу со святой водой, устремился к полю, чтобы освятить его.

– Ну, разве я был не прав? – раздался голос Михаила Борисовича.

Софи искала его глазами, но различала лишь непроницаемый туман и без страха спрашивала себя, что с ним случилось. Ее тело медленно опускалось в дыру, коснулось покрова из листьев. Над нею послышались приглушенные возгласы:

– О Господи!

– Ничего, ничего! Ей не следовало приезжать с таким жаром!..

– Скорее, домой!.. Домой!..

Последние слова показались ей такими милыми. «Домой!.. Домой!..» Так говорил Николай. Она почувствовала себя приятно больной и счастливой оттого, что ее любят, и вместе с тем ей так хотелось поскорее оказаться в теплой постели.

Пакет был вскрыт на почте и так неумело заклеен вновь, что трещина на печати была еще видна. Софи нисколько не возмутилась этим, поскольку знала, что переписка с чужеземцами находилась под пристальным наблюдением. К счастью, ее мать не писала ей ничего такого, что могло не понравиться русским властям. В письме содержалась даже фраза о преступном волнении республиканских умов в мире, которая должна была порадовать цензоров. Что касается остального, то графиня де Ламбрефу пересказывала дочери несколько незначащих историй, произошедших с парижскими особами, и ограничивалась вопросами относительно ее выздоровления после простуды, спрашивала, не появилось ли у нее «новой надежды» и не собирается ли она в ближайшее время совершить с мужем путешествие во Францию. Вернуться во Францию! Хотя бы на несколько дней! Софи иногда думала об этом, но предприятие казалось ей слишком сложным и слишком дорогостоящим, чтобы осуществиться. Семья, родина с каждым годом отдалялись от нее все больше. Конечно, природа в окрестностях Парижа была прелестнее, зелень пышнее и разнообразнее, нежели под Псковом, а небо над Сеной и Луарой таким прозрачным, каким не бывает нигде, блестящие французские умы не имели себе равных в России, и тем не менее именно на этой чужой земле она обрела смысл своего существования. Во Франции она была не нужна никому. Здесь же сознание собственной полезности опьяняло ее. Софи казалось, что она окружена множеством несносных детей, которые, все до единого, нуждались в ней: Николай, ее свекор, Мария, Никита, крестьяне в имении… В глубине ее сознания вырисовывались образы волосатых, бородатых мужиков, одетых в рваные рубахи, обутых в лапти, с мигающими глазами и обращенными к солнцу, грубыми, как кора деревьев, лицами. Они притягивали ее своей простотой, смирением, нищетой. Ей хотелось помочь им, и в то же время она ждала от них какого-то непонятного ей откровения.