Софи протянула к нему губы и сосредоточилась только на счастье, которое ее ожидало.

На следующий день Софи обнаружила, что простудилась, – наверняка, когда провожала гостей на крыльце. Двое суток она старалась не обращать внимания на недомогание, затем, поскольку жар давал о себе знать, по совету золовки согласилась лечь в постель. Именно в этот день крестьяне Шатково должны были в первый раз сажать картофель. Клубни, привезенные из Санкт-Петербурга, были сложены у старосты, участки земли перепаханы вовремя, и небо, очищенное ветром, обещало ясный день до заката солнца. Михаил Борисович и Николай уехали на рассвете, чтобы наблюдать за работами. Софи страдала от того, что не может вместе с ними наблюдать за осуществлением предприятия, которому положила начало. Откинув голову на подушку, она рассеянно слушала Марию, громко читающую ей «Прокаженного из города Аоста» Ксавье де Местра. Вдруг в коридоре раздались торопливые шаги. Кто-то постучал с дверь:

– Барыня, барыня!

Это был голос Никиты. Не открывая, она спросила, что ему нужно.

– Барыня, – вновь заговорил он, – в Шатково все идет плохо! Пелагея приехала оттуда на телеге. Крестьяне отказываются сажать. Они говорят, что это бесовское растение. Наш батюшка Михаил Борисович хочет высечь всех их розгами!

Софи на секунду растерялась, оценивая глубину опасности и слабость собственных возможностей. Она и впрямь слышала от Николая, что крестьяне проявляли определенную настороженность в отношении выращивания картофеля, но ей и в голову не приходило, что они дойдут до бунта.

– Запрягай! – крикнула она Никите. – Мы едем туда!

Мария безуспешно пыталась удержать ее:

– В вашем-то состоянии?.. Вы же вся горите!.. И лихорадка!..

Десятью минутами позже они обе катили в коляске к Шатково.

Когда Софи и Мария добрались до деревни, она оказалась пуста, как во время эпидемии. Коляска проехала между двумя рядами изб с закрытыми дверями, глухими окнами, обогнула церковь, которую тоже все будто покинули, и свернула на ухабистую дорогу в поля. Софи казалось, что лошади еле тащатся, лениво покачивая задом и тяжело ступая копытами, увязающими в грязи. Она попросила кучера ехать побыстрее. Тот ответил:

– Никогда не надо спешить навстречу несчастью, барыня!

За углом березовой рощи показалась наконец большая площадка распаханной земли. Примерно шестьдесят мужиков, старых и молодых, собрались в этом месте, обнажив головы, а ногами увязнув в земле. Напротив них стояли Михаил Борисович и Николай; чуть подальше – отец Иосиф, который по своему положению обязан был выступить на стороне помещика, но и он, без сомнения, не одобрял разведения картофеля. Заметив жену и сестру, Николай поспешил к ним и стал умолять их уехать домой. Напрасно Софи уверяла его, что чувствует себя лучше, он не желал слушать ее:

– Тебе здесь не место! Через минуту-другую может что-то произойти! Они же звери, невежественные скоты!..

– Что они говорят? – спросила Софи.

– Все время одно и то же! Это растение привезли не из православной страны. В государственных погребах, куда сваливают картошку, слышны таинственные звуки, топот, смех, песни…

– А отец Иосиф говорил с ними?

– Говорил, конечно! Поднимал крест, цитировал Священное писание… Напрасный труд! Мужики выслушали его, перекрестились, но и шагу не сделали в сторону поля! Тогда, потеряв терпение, отец послал в Псков Антипа за войсковой частью.

– Солдаты? – воскликнула Софи.

– Да, – ответил Николай, – пятерых-шестерых из этих молодцов проведут сквозь строй, высекут. Другие тогда поймут.

– Это отвратительно!

– Другого выхода нет.

– Нам придется уехать! – пробормотала Мария, уцепившись за руку невестки.

– Не раньше чем дело решится! – сказала Софи. – Я поверить не могу… Просто не верю…

Она повторяла эти слова и таращила глаза на толпу мужиков, ожидавших наказания. Все они были ей знакомы, но она, однако, не узнавала их лица. Тупое упрямство исказило застывшие теперь черты, зрачки застекленели, тела оцепенели. Чуть подальше, за рядами кустарника, притаились их жены, дочери, рыдавшие как плакальщицы. Михаила Борисовича своими воплями они вывели из себя, и он заорал:

– Замолчите вы или нет? Или я велю высечь вас вместе с мужиками!..

Испуганные женщины тут же смолкли.

– Что касается вас, – продолжил Михаил Борисович, подходя к крестьянам, – то советую вам подумать. Я имею обыкновение держать обещания. Солдаты прибудут сюда очень скоро. Или вы посадите картошку, или, клянусь вам, на ваших спинах не останется и мизинца нетронутой кожи!

Эту угрозу он произносил по меньшей мере в десятый раз. Мужики пошептались между собой, подтолкнули старосту в плечи, и тот упал на колени. Его выцветшая бороденка растрепалась на ветру. Глаза помутились от влаги. Он раскинул руки и замычал с дрожью в голосе:

– Батюшка наш, благодетель, делай с нами что хочешь на этой земле, бей нас, убивай!.. Только не заставляй сажать эту мерзость, из-за которой нам гореть в аду!..

– Но, несчастные вы идиоты, – взревел Михаил Борисович, – разве вы не слышали, что сказал отец Иосиф! Он же божий человек! И знает, о чем говорит!..

– Отец Иосиф знает, что такое Божественный свет, – возразил староста, – но ему неизвестно, что такое адская темнота!

– Нет, – вмешался отец Иосиф громовым голосом, – я знаю все: и добро, и зло, и высокое, и низкое. И я говорю вам: ничего не бойтесь, поскольку я освящу землю там, где вы будете сажать.

Смуглый, бородатый, пузатый, он размахивал серебряным крестом, чтобы призвать к смирению свою паству. Широкий рукав рясы соскользнул, обнажив волосатую кисть.

– Давайте! Все вместе! За работу! – прикрикнул он.

Староста погрузился в молчание, но мужчина не сдвинулся с места.

– Никто не имеет права строить счастье людей вопреки их воле! – прошептала Софи. – Если эти крестьяне не хотят сажать картофель, надо позволить им делать то, к чему они привыкли! Что угодно лучше насилия… жестокости в отношении безоружных, невежественных людей!..

Она устала, чувствовала себя разбитой, дрожала от жара.

– Но как же, Софи, это ведь недопустимо! – сказал Николай. – Если мы уступим им сегодня, то потеряем всякую власть над ними в будущем. После мужиков Шатково настанет очередь мужиков другой деревни, затем еще одной обсуждать наши приказы. В конце концов они решат, что им все позволено…

– Как же ты можешь опасаться, что они не станут повиноваться тебе, если выступаешь за отмену крепостного права?

– Я – за отмену крепостного права, но против беспорядка. Даже в демократическом государстве необходимо определенное управление. Иначе будет анархия, замешательство в умах, разрушение…

Софи с трудом переносила эту полемику на глазах толпы мужиков, ожидавших пытки. Она не знала, как опровергнуть доводы Николая, и тем не менее ощущала, сколь бесчеловечным было это право наказывать рабов, предоставленное хозяину; даже когда хозяин прав, а рабы ошибаются. Михаил Борисович подошел к ней и пробурчал по-французски:

– Ну, что вы на это скажете? А? Хороши же они, ваши мужики! Вот, дорогуша, какому сброду вы посвятили себя!

– Они таковы, какими вы их сделали! – заметила Софи. – Я хочу поговорить с ними.

– Они послушают вас не больше чем меня!

– И все же позвольте мне, я попытаюсь!

– Нет! Напрасно вы встали с постели и напрасно приехали сюда. Я частенько уступал вашим милым уговорам. Но на этот раз дело слишком серьезно. Я до конца буду придерживаться принятого мною решения. Вы не будете говорить с ними, и они получат взбучку.

Он поклонился Софи и вернулся к крестьянам, которых священник продолжал вяло уговаривать.

– У моего отца поистине несгибаемое здоровье! – с восхищением произнес Николай. – Мы здесь находимся уже пять часов, а у него ни малейших признаков усталости!

– Значит, ты одобряешь его, Николай? – спросила Софи.

– Безусловно! – ответил он.