– Вы… Вы распространяете эти гнусные пасквили, вы, Софи?

– Да, – просто сказала она.

– Но, надеюсь, вы ничего не пишете?

– Вавассер опубликовал две мои статьи, которые всем понравились.

– Но они не были подписаны?

Она улыбнулась его наивности:

– Николай! Какой же вы ребенок!

Но его уже волновало совсем другое:

– Короче говоря, вы участвуете в масштабном заговоре против существующего режима!

– Точнее, в деятельности крошечного союза сторонников свободы.

– Маковые зернышки?

– Да, своего рода.

Стоя на стуле, Озарёв смотрел на нее с восхищением и страхом. Но с мыслью, что женится на «маковом зернышке», примириться не мог.

– Не останавливайтесь, передавайте мне бумаги, мы сожжем их в камине, – поторопила она.

Было перерыто все лежавшее в шкафу белье, вынуты газеты, брошюры, патриотические картинки, карикатуры на Людовика и Бонапарта и отнесены к камину. Опустошив шкаф, мужчина занялся огнем, уж с этим за время войны он научился справляться превосходно. Языки пламени весело проглотили первые листы.

– Не боитесь, что дым виден с улицы?

Это не пришло ей в голову:

– Что ж, тем хуже для нас. Но уже слишком поздно!

Для опытной конспираторши она была чересчур легкомысленна, но спорить с ней не хватило решимости. Огонь теперь горел ровно, в нем друг за другом исчезали «свобода», «конституция», «братство», «республика». Рассыпались на части Людовики и Бонапарты. Вооружившись щипцами, Софи руководила этим аутодафе. Николай, словно зачарованный, смотрел на ее освещенное пламенем лицо, на пляшущие по потолку тени. И вспоминал слова Вавассера: «Пусть меня арестуют, бросят в тюрьму, мне это безразлично! За убеждения надо страдать!..» Да эти люди – безумцы! Начиная с его избранницы! Да и сам станет таким же, если не поостережется! Он взял несколько листков и бросил их в камин. В то же мгновение за стеной раздались шаги. Молодые люди встревоженно переглянулись – неужели кто-то проник в квартиру? Озарёв встал, огляделся и жестом приказал любимой спрятаться за шторами. Та отрицательно покачала головой:

– Ходят не здесь.

– Где же?

– Рядом.

– На этом этаже есть еще одна квартира?

– Да.

– Хозяева – надежные люди?

– Не знаю. Но когда я с вами, я ничего не боюсь!

И в подтверждение своих слов бросилась ему в объятия. Он целовал ее, но глаз не мог отвести от пылающего камина и все время прислушивался к подозрительным звукам. Огонь почти погас, тлела последняя пачка.

– Пора уходить, – умоляюще прошептал Николай. Он боялся и быть обнаруженным, и дольше оставаться наедине с Софи.

– Да, – согласилась она. – Надо быть осторожными! Это было бы слишком глупо!..

Что именно было бы глупо, Озарёв разбираться не стал и начал приводить комнату в порядок: сложил обратно белье, проследил, чтобы нигде не осталось ни кусочка бумаги.

Взявшись за руки, они пошли к выходу, встречая то тут то там свое отражение в зеркале – два заблудившихся в лесу, дрожащих от страха ребенка. Прошмыгнула мышь, недавняя героиня едва не закричала и так впилась ногтями в ладонь спутника, что ему впору было взвыть от боли. Высвободив руку, он первым подошел к входной двери, прислушался. На лестнице было тихо. Если кто-то и поджидал их, наверняка превратился в статую. Софи протянула ключ. Николай открыл дверь и вышел. На площадке никого. Он оглянулся, Софи смотрела на него с восхищением, будто ему удалось одолеть по меньшей мере человек десять:

– Путь свободен, пошли!

Они закрыли дверь и весело спустились вниз – словно воришки, провернувшие удачное дельце.

– То, что вы сделали, заслуживает одобрения, – сказала спутница, опираясь на его руку. – Благодаря вам Пуатевены спасены!

– Я последовал за вами не для того, чтобы спасти Пуатевенов, я думал о вас. Вы никогда не поймете, как дороги мне!..

Услышав эти слова, жандарм улыбнулся влюбленным.

Огюстен Вавассер оставался в тюрьме, расследование по его делу продолжалось и грозило затянуться надолго – никогда еще во Франции не было столько подозреваемых, полиция и суды завалены работой. В моду вошли доносы: под наблюдением оказались и бывшие якобинцы, и отставные военные, и землевладельцы, скомпрометировавшие себя во время Ста дней, и недовольные жизнью рабочие, и вовсе не придерживавшиеся никаких взглядов буржуа, и ремесленники с чересчур активной жизненной позицией. На севере и на юге добровольцы, пошедшие на службу к королю, преследовали и уничтожали бонапартистов. Протестовать мало кто отваживался – за это грозило соседство со знаменитыми заключенными Лавалеттом, генералами Друо и Лабедуайером, маршалом Неем… Наполеон плыл к Святой Елене. Король доукпомлектовывал палату пэров и назначал довыборы в палату депутатов, где Талейран, Фуше и Паскье рассчитывали на большинство в лице либерально настроенных монархистов. Впрочем, с первых дней стало очевидно, что преимущество останется за ультракрайними.

Не умевший справиться с потоком требований своих соратников, Людовик XVIII вынужден был одновременно противостоять союзникам, которые с каким-то злобным наслаждением затягивали подготовку мирного договора. Война, казалось бы, закончилась, Луарская армия распущена, а все новые и новые английские, прусские, австрийские, русские, ганноверские, баденские, баварские, вюртембергские, голландские, пьемонтские военные части пересекали границы Франции. Аппетиты союзников росли, о чем Озарёв с грустью узнавал из официальных докладов, поступавших в Главный штаб. Его удивляло, что товарищей по службе не возмущает подобное отношение к поверженному противнику. Их непонимание он объяснял себе тем, что ни одному из них не выпало счастье полюбить столь исключительную женщину, как Софи. И правда, все встреченные им иностранки с легкостью могли сойти за русских. Только не она. Даже став госпожой Озарёвой, она по-прежнему будет настоящей парижанкой! Впрочем, мысли о грядущей женитьбе не были столь безоблачны: Николай ждал ответа отца и все не назначал даты венчания, а расстояния такие огромные, и почта работает из рук вон плохо! Даже по самым оптимистичным расчетам выходило, что раньше начала сентября письмо не придет, необходимо запастись терпением.

Каждый день, освободившись от дел, он навещал Софи и раз за разом находил в ней новые достоинства. Она принимала его в гостиной, одна или в присутствии родителей. Но и оставаясь наедине, они теперь редко говорили о политике, словно арест Вавассера сделал их более благоразумными. Несколько раз невеста заговаривала о том, что надо бы навестить все еще не вернувшихся из Версаля Пуатевенов, но Николаю не стоило большого труда отговорить ее от этой затеи: она прислушивалась к его словам, и Озарёв ощущал себя главою семьи. Расставшись с любимой, продолжал думать только о ней и всякое событие переживал с мыслью, как-то он расскажет ей об этом.

Двадцатого августа в «Journal de débats» ему попалось сообщение, что накануне был расстрелян генерад Лабедуайер, сдавший Наполеону Гренобль. Молодой человек живо представил негодование Софи, сожалел, что не может немедленно броситься к ней. В пять он был у Ламбрефу, но едва успел привести себя в порядок перед зеркалом, как резко отворилась дверь и, шурша юбками, ему навстречу вышла не дочь, как он ожидал, но вся в слезах – мать. Озарёв подумал, не питает ли она, несмотря на свои легитимистские убеждения, тайной симпатии к подвергшемуся тяжкой участи генералу. Женщина протянула ему руку и простонала:

– Это ужасно!

– Да, – согласился гость, – приговор чересчур жесток и слишком скоро приведен в исполнение.

– Когда ее уводили, я думала, что сойду с ума! – вздохнула графиня, поднося к глазам платок.

– О ком вы говорите?

– О Софи! О Софи, конечно! Двое полицейских пришли за ней в полдень!

Озарёв застыл, словно громом пораженный:

– Но… но это невозможно!

– Они повели ее в префектуру, как воровку! Будут допрашивать!