– Ни в коем случае! – воскликнул Михаил Борисович. – Он нас облапошит!

– «Но я полагаю, что это было бы неосторожно, – продолжила Софи. – Так будь же благоразумной, моя дорогая, как благоразумен я. Если бы ты знала, как я страдаю из-за нашей разлуки! Иногда в одиночестве проводя вечера, я проклинаю ту минуту, когда решил уехать. Затем уговариваю себя, вспоминая, что, уехав, я исполнил свой долг в отношении Марии, тебя, всех нас!.. Город выглядит зловеще. Я опять встречаюсь с прежними друзьями, которые заметно остепенились. И с грустью думаю о нашей милой Каштановке. Как поживает отец? Окрепло ли его здоровье? Может быть, ему нужно какое-нибудь лекарство, которое я мог бы привезти из Санкт-Петербурга?»

Михаил Борисович покачал головой. Такие знаки внимания были ему приятны, поскольку он очень хотел, чтобы его почитали.

– «А ты, моя драгоценная, как ты проводишь время? Я пытаюсь представить себе, как ты сидишь в своей комнате…»

Софи смутилась, сложила письмо и сунула его за корсаж. Свекор бросил на нее удивленный взгляд.

– Это все? – спросил он.

– Да.

Она противостояла ему с таким очаровательным вызовом, что он почувствовал, как все жилы его охватило огнем. А на лице появилась испарина. Взяв молодую женщину за руку, он, запинаясь, произнес:

– Вы ведь понимаете, что напрасно встревожились!

– Да, батюшка, – ответила она.

– Полагаю, что теперь вы не собираетесь уезжать, оставив меня одного!

– О нет!..

– Вы счастливы?

– Очень счастлива! Пойду поскорее напишу ответ Николаю!

Он ударил бы ее! Она улыбалась. Свекор отпустил руки снохи. Комната наполнилась жужжанием пчел. Михаил Борисович ощутил сильнейший толчок в груди. Он оперся о спинку кресла.

– Мне нехорошо! – прошептал он.

Сноха помогла ему присесть, и боль тут же исчезла. Он задыхался, разглядывая нежное личико, склонившееся над ним в сгустившемся тумане, и уже не понимал, действительно ли так ослабел или притворился, что теряет сознание, дабы разжалобить Софи.

Наконец, река замерзла по всей ширине. Воспоминания о потопе покрылись белым панцирем, соединившим гранитные набережные Невы. Там, где еще недавно разъяренный поток перекатывал обломки домов и трупы животных, теперь катались на коньках дети, продавцы горячих напитков пританцовывали, чтобы согреться, упряжки важных особ мчались куда-то и олени с высокими рогами тащили груды прозрачного льда. Раны домов были затянуты снежным покровом. Золотая игла Адмиралтейства вновь засияла на зимнем солнце. Фронтоны дворцов, как прежде, возвышались над припудренными снегом колоннами. На улицах тихое скольжение саней пришло на смену грохоту колесных экипажей. Город будто заснул, окоченел в обманчивой безмятежности. Жильцы нижнего этажа покинули гостиную Николая и снова поселились в своих комнатах с оторванной деревянной обшивкой и покрытым грязью полом. Вероятно, тесноте они предпочитали убожество и холод жилья. Даже Вася вскоре перебрался в свой домик на Офицерской улице.

Пережив опыт совместного существования с другими людьми, Николай был счастлив, оказавшись снова наедине с Антипом. Он завел знакомство с хорошенькой полячкой Тамарой и намеревался обольстить ее, чтобы скоротать время. Под предлогом ремонтных работ он уже трижды нанес ей визит в ту единственную комнату, где она жила с сестрой. Во время двух первых посещений хромая и угрюмая сестра присутствовала при их встрече. В третий раз Тамара принимала его одна, и, рассказывая девушке о серьезной проблеме проникновения воды в стены, он взял ее за руку. Она с испугом посмотрела на него, но не осмелилась высвободиться: он был владельцем дома, богатым, респектабельным человеком, который мог выбросить ее за дверь или в качестве наказания удвоить плату за проживание! А может быть, он все же понравился ей? На следующий день Николай написал ей записку и предложил как-нибудь вечером, когда ей будет угодно, отужинать с ним. Швея, думал он, не посмеет отказаться от столь лестного приглашения! Однако шли дни, Тамара не отвечала, а Николай терял терпение. В конце концов он настолько потерял к ней интерес, что даже не искал новой встречи.

К тому же у него было слишком много дел, и он не скучал. Вставая поздно, он долгое время занимался своим туалетом, закусывал слегка и усаживался за письмо к Софи. Вдали от нее он лучше осознал, какое место занимала жена в его существовании. Николай вспоминал ее красивое лицо, им овладевала нежность, и перо начинало скользить по бумаге. Доведись ему говорить с ней живым голосом, он выразил бы свои чувства с такой же непринужденностью. И, напротив, он не испытывал желания отвечать Дарье Филипповне, засыпавшей его страстными посланиями. Чем настойчивее упрекала она его за молчание, тем упорнее он замыкался в себе. Около одиннадцати часов Николай надевал подбитое мехом пальто, водружал на голову широкополую шляпу, брал в руки трость с серебряным набалдашником и выходил на улицу, задрав нос, при этом сердце его стучало от удовольствия. Каждый или почти каждый день он заглядывал к нотариусу, беседовал с очередным покупателем, катался в санях по замерзшей Неве, обедал с Костей, Васей, Юрием Алмазовым, Степаном Покровским, принимал участие в обсуждении политических новостей и заканчивал вечер в Кабаре Руж, среди офицеров и веселых девиц.

Юрий Алмазов влюбился в молоденькую, но трудно доступную балерину. Он так много рассказывал о ней своим друзьям, что Николай захотел познакомиться с нею. Однажды в воскресенье, в семь часов, они всей компанией отправились в театр, недавно построенный на площади за Поцелуевым мостом.

Амфитеатр и ложи трех ярусов были битком забиты зрителями в мундирах и вечерних платьях. Эполеты, аксельбанты, диадемы и россыпи бриллиантов сияли тысячью отражений в свете огромной хрустальной люстры. Редкие фраки придавали строгий оттенок этому мерцанию ярких цветов. Сценический занавес с изображением греческого храма мягко колыхался, освещенный рядом масляных ламп. Шум разговоров напоминал рокот моря. Сидя между Юрием Алмазовым и Костей, Николай бросал взгляды во все стороны, приветствовал знакомых, заглядывался на красивых женщин с обнаженными плечами и тихим голосом справлялся об их именах. Позади него две важные персоны в мундирах рассказывали о том, какое беспокойство причиняют им их имения.

– Мой управляющий – негодяй, но у меня нет времени следить за ним, – говорил один из них. – Я написал ему, чтобы он вырубил деревьев на десять тысяч рублей, а он повалил в два раза больше и присвоил дополнительную выручку. Урожаи настолько плохи, что не приносят мне ни копейки. Если же я возмущаюсь, то мне говорят, что моя земля неплодородна, потому что слишком камениста и совсем истощена. То же самое с сеном: по расчетам, которые я получаю, за четыре месяца скот поглотил двадцать тысяч пудов!

– Двадцать тысяч пудов за четыре месяца! – воскликнул другой. – Но этого хватило бы на прокорм лошадей кавалерийского полка в течение года!

– Возможно! Я просто не понимаю! Меня обирают, а я терплю! Видно, так Богу угодно!

– Нужно что-то делать, Иван Аркадьевич. Пригрозите им розгами, и все наладится. Но, в сущности, сколько у вас душ?

Николай наклонился к Косте и вздохнул:

– Удивительная страна – Россия! Люди здесь не спрашивают друг у друга: «У вас есть душа?» А говорят: «Сколько у вас душ?» Все зло происходит из-за подобного смешения множественного и единственного числа!

Они прыснули со смеху и были счастливы, что так хорошо понимают друг друга. Рядом с ними, с левой стороны, молоденький кавалергард в белом мундире возбужденно рассказывал своему соседу о последнем смотре в манеже:

– Поначалу мы шли шагом, затем рысью, потом галопом. Я ехал на Арлекине. Просто блеск! А ты знаешь, что нам скоро выдадут новые кивера, пониже прежних? Мы будем похожи на римских воинов!..

При этих словах он вскочил и встал по стойке «смирно». Между креслами прошел генерал. Старый и лысый, он шагал, выпятив плечо вперед и небрежно отвечая на приветствия. Николай услышал шепот двух молодых женщин: