– Русский человек не может думать иначе!

– Здорово сказано, метко – прямо в яблочко! – воскликнул князь Голицын. – Мы напрасно силимся представить себя ярыми революционерами, даже – атеистами… мы все еще во младенчестве крещены, мы все сызмальства связаны с Церковью, у нас у всех в крови почитание царя как помазанника Божия!

Сутулый, костлявый, весь какой-то узловатый Батеньков вдруг распрямился, будто бы сбросив тяжкий груз, и сказал таким же глухим, как у Якубовича, голосом:

– Я ни в коей мере не трус, и я заявляю, что готов умереть на Сенатской площади от пули или ядра, все равно, но я никогда не подниму руку на царя, слышите: ни-ког-да!

– Никогда! Никогда! – поддержали его другие.

– Значит, мы не бросаем жребий? – нахохлился Якубович.

– Нет! – отрезал Рылеев. – В данном случае…

Звон посуды не дал ему договорить: Каховский, сверкая глазами из темных орбит, одним движением смахнул со скатерти тарелки и стаканы, одним прыжком вскочил на стол, выхватил кинжал и принялся потрясать им в воздухе. Головой он задевал люстру.

– Какой смысл бросать жребий? – надрывался он. – Мне это назначено судьбой с самого детства! Я в мире один такой! Я ни от кого ничего не жду! Я не боюсь ни Бога, ни черта, ни – тем более – царя! Вам противна мысль запачкать ручки? Предлагаю вам мои!

– Ты перестанешь молоть чепуху? – спросил Рылеев. – Давай-ка спускайся оттуда…

– И потечет кровь тирана! – не слушая, продолжал свое Каховский. – И освобожденная страна воспоет вам хвалу! Вся слава будет вам, весь позор, все бесчестие – мне! Я останусь для грядущих поколений – на века! – кровавым мясником, именем моим станут пугать маленьких детей! О родина моя, вот на какие жертвы я иду из любви к тебе!

Александр Бестужев потянул его за рукав и вынудил спрыгнуть на пол.

– Отдайте мне кинжал немедленно! – потребовал Рылеев.

Каховский швырнул оружие в угол комнаты, рукоятка звякнула, задев за мебель.

– Прости меня и сохрани этот кинжал в качестве сувенира, – буркнул он.

– В память о чем?

– В память о предложении, которое я сделал. Прежде всего – тебе. Больше я не повторю этих слов. Какой смысл – никому меня не понять. Я одинок… Одинок…

Побелевшие ноздри его раздувались от шумного дыхания. Адамово яблоко гуляло по шее вверх-вниз.

– Экая комедия! – проворчал Александр Бестужев. – Сотрясаем воздух Бог весть сколько часов и ни на шаг не продвинулись… С чем пришли, с тем, похоже, и уйдем… Одно, правда, ясно: не может быть и речи об отступлении. Завтра мы встретимся – все! – на Сенатской площади!

Корнет Одоевский, младший из заговорщиков, приложил руку к сердцу, свежее румяное его лицо отражало романтический пыл, охвативший юношу.

– Нас всех ждет смерть! – воскликнул он с жаром. – Но какая это будет славная смерть!..

– Друзья, час уже поздний… – тихонько напомнил Рылеев.

Наверное, он подумал о жене, которая весь вечер сидела одна в спальне.

– Попросите за нас прощения у Натальи Михайловны, – догадался Николай.

Большая часть гостей тут же и переместилась в прихожую, где были грудой навалены их шубы, шинели, кивера, сабли… Филька мирно посапывал в уголке. Рылеев тумаком пробудил казачка. Парнишка вскочил на ноги, стал потирать слипающиеся глаза. Уже одевшись, но еще держа головные уборы в руке, заговорщики медлили уходить – как будто неведомая сила удерживала их здесь. Может быть, сознание того, что за порогом начинается реальная жизнь в реальном мире? Николай тоже колебался у порога – ему трудно оказалось вырвать себя из царства мечты… Он пропустил перед собой почти всех и никак не решался выйти сам.

– До завтра! Да поможет нам Бог! Мужайтесь! – говорил вслед покидающим его гостям Рылеев.

Уход каждого из них сопровождался глухим ударом тяжелой двери. Вскоре в прихожей остались только Каховский, Александр Бестужев, Оболенский, Голицын, Пущин, Якубович, Костя, Николай и хозяин дома. Каховский, склонив голову, сидел на сундуке, укрывшемся под рядами крючков на вешалке, и больше всего напоминал усталого путника, дожидающегося на обочине дороги проезда хоть какого-нибудь экипажа.

– Ничего не хочешь мне сказать? – внезапно спросил он у Рылеева, уставив на друга расширившиеся зрачки.

– Хочу, – прошептал тот. – Я подумал… и понял, что мы слишком плохо организованы, чтобы рассчитывать на успех масштабной акции. И ты один можешь нас спасти. Я принимаю твою жертву.

Он минутку помолчал и добавил еле слышно:

– Пойди и убей великого князя.

– Но как это сделать?

– Переоденься в офицерский мундир и постарайся под любым предлогом проникнуть во дворец. Ну… или подожди уже прямо на Сенатской, пока великий князь явится туда показаться народу…

– Да! Да! Я убью его на Сенатской площади! – откликнулся Каховский.

Лицо его, обычно весьма подвижное, мигом успокоилось – так, словно решение принесло, наконец, желанный мир его душе. Детской улыбкой блеснули глаза, детская улыбка раздвинула губы… «Господи, можно ли так радоваться разрешению убить?! – подумал Николай. – Нет, нет, конечно же, он осчастливлен не тем, что разрешено убить, он счастлив возможности рискнуть жизнью… Он счастлив возможности отдать ее за наше дело…»

– Ах, дорогой мой, дорогой мой, я так тобою восхищен! – Якубович уже тряс руку Каховского.

– Потом станете поздравлять, потом – когда… если я выживу… – усмехнулся тот. – Впрочем, может, тогда вы и узнавать-то меня не захотите: слишком опасным покажется знакомство со мной!

– Что за глупости ты несешь! – возмутился Рылеев.

Они обнялись. Николаю было не по себе. Он раскланялся с хозяином дома, Костя последовал его примеру.

– До завтра! – проводил и их привычными словами Рылеев. – Да поможет нам Бог!

Костя с Николаем некоторое время шагали по набережной молча – вдыхая морозный воздух ночи, прислушиваясь к звукам спящего города.

– Что-то не слишком хорошее у меня осталось впечатление от минувшего вечера, – нарушил тишину Костя.

– Да и у меня тоже, – отозвался Николай.

– Ну, и как теперь быть, что думаешь?

– А ты колеблешься?! – дрожащим голосом спросил Николай.

– Нет-нет, Господь с тобой, вовсе нет. Если ты решишься, то и я решусь!

Они сделали крюк, чтобы пройти мимо Зимнего дворца: громадное здание тонуло в ночи, перед ним простиралось снежное поле, часовые, дежурящие в своих полосатых будках, совсем заледенели, вокруг жаровни с пылающими угольями сгрудились кучера, чьи глаза горели отраженным светом, да и рыжие бороды тоже… Привязанные к каменным тумбам лошади спали, понурив головы и хвосты… Фонари раскачивались на ветру, поводя поделенными крестом на четыре части пучками бледного света справа налево, слева направо и опять справа налево… Николай поднял глаза – на третьем этаже несколько окон были освещены. Может быть, великий князь припозднился, работая в своем кабинете?

– Вот и он тоже не спит, тоже готовится к завтрашнему дню, – вздохнул Озарёв.

Друзья помедлили перед дворцом, помолчали, не сводя глаз со светящихся во тьме зимней ночи желтоватых прямоугольников, четко вырисовывавшихся на фоне мрачной стены, оглядели карнизы – на карнизах лежал снег… Постояли и пошли об руку дальше, домой – усталые, продрогшие, не способные избавиться от переполнявших их головы тягостных впечатлений и мыслей.

Николаю ужасно хотелось спать, но, как ни старался снова уснуть, пробудился окончательно, сна ни в одном глазу. Посмотрел в окно: заиндевевшие стекла, за ними – черным-черно. Зажег с помощью огнива свечу, взглянул на часы – пять утра. На него снова навалились вчерашние тревоги и подавили бы, если бы вместе с ними не пробудился и вчерашний энтузиазм. Хотя… хотя с приближением опасности чувства Озарёва словно бы теряли понемногу свой возвышенный характер: тело и дух набирались страха. Впрочем, этот феномен был ему хорошо знаком – те же ощущения неизменно появлялись перед каждым сражением с Наполеоном в 1814–1815 годах. Однако то мужество, та отвага, каких от него тогда требовали командиры, не имели ничего общего с мужеством и отвагой, способными пригодиться сегодня. Некогда ему приходилось лишь сдерживать разгулявшиеся нервы, чтобы выполнить приказ, с которым не спорят, а сейчас к этой заботе добавлялась необходимость разобраться, в чем все-таки заключены истинные интересы Отечества. Сейчас он был не только солдатом, но и политиком. И все эти новые, присущие лишь сегодняшнему дню сомнения в таком своем двойном призвании усугублялись тем, что Николай знал: воевал он холостяком, а революцию решил делать семейным человеком. Женатым. А жизнь ничего не стоит только тогда, когда ты никому в этой жизни особенно не нужен. Но Софи он нужен… А он любит жену слишком сильно, чтобы не думать о том, как бы она отнеслась к его намерениям. И, даже будучи уверен, что Софи поддержала бы его, все равно не смог бы изгнать из сердца чувство вины: сам ведь, по доброй воле, идет на риск. Сейчас от любой малости, которая вспоминалась ему в связи с Софи, у него едва ли не слезы на глазах выступали, решимость его слабела. Уставившись невидящими глазами в пустоту, он вызывал в памяти лицо жены: вот, вот она – он видит ее так близко, так ясно, что кажется, будто заметно, как дыхание вздымает грудь любимой… Ах, эти огромные черные глаза, эта коротковатая, чуточку вздернутая верхняя губа, эта длинная лебединая шея, чуть расширяющаяся книзу, это жемчужное сияние улыбки, эта тонкая рука, поправляющая на плече шаль… Он вскочил с постели, откинул крышечку чернильницы, принялся писать: