«Возлюбленная моя, если мне не суждено вернуться после этого опасного дня, ты знай, знай, что последняя моя мысль была с тобой, о тебе. Прости, любимая, что я жертвую жизнью, которую, наверное, должен был посвятить тебе одной… что я несу эту жизнь на алтарь Отечества… прости! Единственное мое оправдание – в том, что, отдавая всего себя политике, я делаю это с убеждением, что цель нашего дела представляется тебе такою же святой, как и нам, как мне…»

Он исписал несколько страниц, сложил их вчетверо, скрепил печаткой и написал повыше сгиба: «Передать, если случится несчастье, моей супруге госпоже Озарёвой в собственные руки».

Теперь осталось только положить письмо на видное место – между двумя серебряными подсвечниками: тут Платон наверняка его заметит и озаботится тем, чтобы доставить по адресу как можно быстрее. Уладив таким образом свои личные дела, Николай тщательно умылся и начисто выбрил щеки, выбрал самую тонкую сорочку и лучший свой сюртук, оделся… – было похоже, что он элегантностью костюма воздает почести смерти! Затем, повернувшись спиной к зеркалу, он встал на колени перед иконой. В тишине ночи душа его воспарила мгновенно и слова молитвы полились сами собой. Сложив руки у груди, Озарёв горячо шептал:

– Господи, если наша борьба – борьба праведная, встань во главе наших полков, Господи! Помоги нам победить! Да будет на то воля Твоя!

Но, прежде чем осенить себя крестным знамением, он секунду помолчал и добавил смиренно, уже без прежнего жара:

– Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешного! Спаси и сохрани раба Твоего Николая!

И только после этого, взяв свечу, чтобы освещать себе дорогу, пошел будить Костю.

Постучал в дверь его спальни. Ответа не последовало. Николай вошел. При звуке его шагов встрепанная фигура, как чертик из табакерки, выскочила из груды смятых простыней и сбитых на сторону одеял:

– Что?! Что случилось?! Кто это?! Который час?!

Узнав, что не способный больше уснуть Николай решил вернуться к Рылееву, Костя разозлился:

– Ну и делай, что хочешь, а я – при чем? Хочешь – иди, а я еще посплю! Слишком рано…

– Но не пройдет и нескольких часов, как войска выстроят для присяги!

– Так и что? Говорю же: ра-но! Спать хочу. Убирайся!

– Я зайду за тобой позже.

– О Господи! Ладно, ладно… Ну, иди же!

Костя натянул на уши ночной колпак, повернулся носом к стене и испустил такой могучий храп, что Николай поспешил ретироваться. Платон, оказывается, уже встал.

– Друг мой, там у меня на столе – письмо, ты легко увидишь его, – сказал ему хозяин. – А если со мной что-нибудь случится, передашь госпоже Озарёвой.

– Но что, что с вами может случиться, барин? – Платон растревожился.

Николай не удостоил слугу ответом, согласился только перед уходом из дому выпить чашку чаю и съесть калач.

Когда он добрался до особняка Рылеева, было еще совсем темно. По дороге решил: если сквозь занавеси на окнах не просочится ни лучика света, надо будет тут же повернуть назад. Но в особняке не только ярко светились окна, но и были слышны из-за двери, выплескиваясь на тротуар, возбужденные мужские голоса.

Увидев Николая, Рылеев тут же и сообщил новому гостю, что так и не смог глаз сомкнуть всю ночь. Кондратий Федорович был смертельно бледен, щеки поросли щетиной, губы обметала лихорадка. Его окружали заговорщики, на вид сильно неуверенные в себе, хотя и пытались изо всех сил казаться суровыми и непримиримыми. Поговорив с одним, другим, третьим, Николай узнал, что все планы мятежа расстроились. Каховский, который сначала принял предложение обагрить руки царскою кровью, потом, обдумав, чем это для него наверняка закончится, не захотел стать террористом-одиночкой, действующим якобы вне планов общества, и рано утром отказался от данного ему поручения. Час спустя после отказа Каховского к Александру Бестужеву приехал Якубович и объявил, что не поведет на захват Зимнего дворца матросов и измайловцев: боится, дескать, что в схватке матросы убьют Николая и его родственников и, таким образом, вместо ареста царской семьи получится цареубийство, а подобного преступления неустрашимый Якубович брать на себя не хотел. Тем самым оказался грубо нарушен принятый накануне план действий, и положение осложнялось. Впрочем, хоть задуманный план и начал рушиться еще до рассвета, медлить было нельзя: наступало утро. А тут, ко всему еще, выяснилось, что и у Трубецкого решимости куда меньше – даже по сравнению со вчерашним вечером… Между тем в некоторых казармах уже стали готовить войска к присяге, в других офицеры агитировали солдат против нее. Но в Сенате как раз в эти минуты все собирались на совещание. И надо было, надо было весьма срочно принимать меры. Вот только от многих офицеров как не было, так и нет никаких вестей. Приведет ли барон Розен Финляндский полк? Не случилось ли каких трудностей с гренадерами у Сутгофа и Панова? А что там с Измайловским полком? А с Преображенским? Николай Бестужев рвался пойти узнать, каково настроение в Московском полку, где сейчас должен был уже выступать перед солдатами его брат, штабс-капитан драгунской лейб-гвардии Александр, да и там же ведь служит другой его брат – Михаил…

– Да, да! – нетерпеливо воскликнул Рылеев. – Отправимся туда! Именно москвичи должны нанести первый удар!

Он был уже почти одет, когда спустился от себя барон Штейнгель, проживавший этажом выше. На нем был коричневый халат, домашние туфли, подбитые мехом.

– Я нынче ночью написал манифест, – объявил Штейнгель. – Хотите – прочитаю?

– Нам еще так далеко до манифестов… – вздохнул Рылеев.

– Однако кое-что мне необходимо уточнить уже сейчас, – не хотел уступать барон.

– Потом! Ради бога – потом! Позже…

– То есть мне писать на свое усмотрение?

– Господи ты, боже мой, да пишите же, как хотите!

Филька, встав на цыпочки, уже пытался набросить на плечи барина шубу. Тот поискал пройму одной рукой, остановился, подумал немножко и шепнул через плечо казачку:

– Передашь барыне, что я скоро вернусь!

При этих словах с грохотом ударилась о стену дверь в прихожую, и на пороге появилась заплаканная молодая женщина в розовом, усыпанном маргаритками, но кое-как застегнутом пеньюаре и с выбивавшимися из-под кружевного чепчика белокурыми прядями. Она так торопилась, что потеряла туфельку, споткнулась, прихрамывая, пробежала три шага, отделявших ее от мужа, и бросилась ему на грудь.

– Не уходи! – почти простонала Наталья Михайловна.

– Мы – солдаты свободы, сударыня! Нас зовет наш долг! – вмешался Николай Бестужев, но вмешался так неуместно и так не вовремя, что Рылеев не скрыл упрека в брошенном на него взгляде.

– Какой еще долг?! – рыдала Наталья Михайловна. – У моего супруга есть один только долг: беречь себя, оставаться живым ради своей семьи, ради своего ребенка!

– Полно, Натали, никто из нас не собирается умирать! – Кондратий Федорович собрал все силы, чтобы улыбнуться жене.

– Как же! Не собирается! Ты идешь на верную смерть! Я знаю, я чувствую! Вы все смертники! Вы все – безумцы!

Припав к мужу, она сжимала его в объятиях, принималась его гладить, пробегала легкими пальцами по его шее, лицу, покрывала поцелуями его руки… и, пытаясь уговорить Рылеева, в то же время виновато смотрела на его товарищей, словно бы испрашивая прощения за столь неприличную сцену. Николай, у которого от волнения комок встал в горле, думал о Софи. Разумеется, она более мужественна, чем Наталья Михайловна, и более, нежели супруга Рылеева, способна понять политическую необходимость, но… но вдруг – вдруг в таком серьезном положении, при таких обстоятельствах – она бы тоже постаралась удержать мужа? Может такое быть? И, как ни странно, Озарёву захотелось, чтобы так все и происходило – наверное, потому, что в эту минуту ему, как никогда, нужна была любовь, хоть минута любви. Все присутствовавшие склонили головы, все они, сильные, крепкие мужчины, чувствовали себя виноватыми перед этой хрупкой заплаканной женщиной, которая отчаянно пыталась защитить свое счастье. А Наталья Михайловна внезапно закричала: