– Мы сражались, взяли Париж, теперь парижане едят от души, спят в своих постелях, а мы вынуждены стоять лагерем, голодные, в этой грязи! Где справедливость?..

– Французы не церемонились, когда вошли в Москву! – подлил масла в огонь толстый капитан Максимов.

– Да что они там нашли! – вступил Озарёв. – Руины и пламя. У нас по крайней мере никто не украл нашей победы.

– Думаешь? – возразил Ипполит. – Мой бедный друг, чтобы насладиться Парижем, нужны деньги, много денег. Когда ты последний раз получал жалованье?

– Больше месяца назад!

– Ну и на что ты собираешься вкусить столичной жизни? Пале-Рояль, театры, кафе, гостеприимные альковы…

Он перечислял эти соблазны с такой живой мимикой, что окружающие не могли удержаться от смеха. Медленно опустилась ночь, один за другим в лагере зажглись фонари. Главная палатка светилась, будто огромная лампа под абажуром из промасленной бумаги. Раздался сигнал, сзывавший командиров взводов. Зашлепали по грязи сапоги, позвякивали сабли. Полковник вышел навстречу собравшимся, в руках у него, подобно листу металла, сверкала бумага, которую он не без напыщенности зачитал: согласно приказу командира 2-й гвардейской дивизии генерала Ермолова, Литовский полк немедленно возвращался в Париж, где должен был расположиться в Вавилонских казармах. Молодые офицеры торжествующе перешептывались. Розников толкнул Николая локтем:

– Вавилон! Символ богатства, развращенности и роскоши! В нашей суровой России никому и в голову не пришло бы назвать так казарму. Что ж, друзья, скучать нам не придется! Вперед, на Вавилон!..

Едва новость разошлась по лагерю, как все пришло в движение, младшие офицеры носились туда-сюда, опрокидывая котелки, потрясая кулаками, ругаясь, проклиная подчиненных, обещая им наряды вне очереди. В конце концов удалось собрать людей на дороге. Озарёв верхом впереди вверенного ему взвода. Полк уходил в ночь. Дорогу ему освещали фонарщики, возглавлявшие и замыкавшие шествие.

Часов в десять вечера полк был у заставы Звезды. Крошечные строения с низкими колоннами и треугольными фронтонами в темноте казались греческими храмами. На ступеньках сидели французские гвардейцы, но контроль за въездом в Париж осуществляли казаки, чьи лошади были привязаны к ограде.

Пересекли какую-то площадь, загроможденную каменными плитами: в свете фонарей видно было основание триумфальной арки, которая, вероятно, никогда уже не будет возведена. Четыре огромные колонны нелепо устремлялись в пустоту, как бы символизируя поражение того, кто решил воздвигнуть этот монумент во славу своей так называемой непобедимой армии. Отсюда начинались Елисейские поля, просторные, уходившие в темноту. По обеим сторонам проспекта, между деревьев, горели костры бивуаков. Здесь расположились казаки, чьи песни и смех слышны были издалека.

В полку некоторые устали так, что едва волочили ноги. Дабы поднять боевой дух, полковник приказал играть марш. При первых его звуках все приободрились. По большому мосту перешли Сену. В темноте памятники и дворцы были едва различимы, казались призрачными, как декорации. Париж спал, в забытьи переживая свое поражение. И все же то тут то там открывались окна, загорались свечи, французы и француженки опасливо выглядывали на улицу. Николай хорошо представлял себе их ужас перед этим военным строем, пересекающим город. «Русские! Русские идут!» Одна за другой хлопали рамы, окна закрывались.

Неожиданно полк остановился перед темным зданием, фонарщики выступили вперед, в будке оказался русский часовой. Над входом значилось: «Вавилонская казарма».

– Выглядит невесело! – пробормотал кто-то.

На следующее утро после переклички капитан Максимов взял Николая под руку и с таинственным видом увлек в угол двора.

– Смотри, что я получил, – сказал он, вынув из кармана какую-то бумагу.

Это был ордер на расквартирование с печатями и подписями.

– Можешь расшифровать. Все по-французски, ни черта не понимаю.

– Особняк графа де Ламбрефу, улица Гренель, 81, – прочитал Озарёв.

Максимов покачал головой:

– Граф де Ламбрефу! Что за птица?

– Без сомнения, некто весьма любезный!

Капитан презрительно скривил толстые, сочные губы.

– Именно это ненавижу больше всего, – воскликнул он. – Можешь представить, живу у этого французского попугая, который болтает без умолку, а я ровным счетом ничего не разумею?

– Почему бы и нет? Увидите, вы поладите!

– Нет, дорогой мой. Я старый русский вояка, у меня свои привычки. Люблю, например, нашу еду. В какое время он будет кормить меня, этот француз, и что предложит, чем мне отвечать на его комплименты и улыбки? Я все продумал – остаюсь в казарме: матрас здесь не самый мягкий, зато хорошо кормят.

– Вы собираетесь вернуть ордер? – удрученно спросил Николай.

– Да. Если, конечно, ты не захочешь его взять, – сказал, подмигнув, Максимов.

Его собрату по оружию вдруг стало очень весело.

– Вы сделаете так?

– Чего бы это ни стоило! – ответил капитан, лихо сплюнув.

Озарёв порывисто сжал ему руки, сунул ордер в карман и бросился в комнату на втором этаже казармы, которую делил еще с тремя поручиками. К счастью, товарищей на месте не оказалось. Можно было сколь угодно долго располагать осколком зеркала, которое укрепил на стене некий офицер наполеоновской армии, наверняка франт.

Очень не хотелось выглядеть кое-как, впервые представ на пороге нового жилища. Бегло взглянув на себя в зеркало, молодой человек остался доволен: отменная выправка, рука небрежно лежит на эфесе шпаги, на лице – гордость победителя и благородство, как и положено офицеру русской армии, вошедшему в Париж. Загар оттенял светлые, шелковистые волосы, делая рельефнее высокие скулы, квадратный подбородок, тонкий, слегка вздернутый нос. Глаза, не слишком большие, радостно сияли. Темно-зеленый мундир с красным воротником и отворотами, золотыми пуговицами, белые штаны, заправленные в высокие черные сапоги, серебряный пояс, который перетягивал так, что трудно было дышать. Два аршина, десять вершков, железные мускулы, желудок, который переварит и камни, нежное, горячее, нетерпеливое сердце… Поправил манжеты, привел в порядок черный султан на кивере и вышел, готовый покорить мир.

Десять минут спустя Николай миновал караульных, которые отдали ему честь, и впервые зашагал по Парижу один. Улица была узкая, грязная. Прохожие с любопытством оглядывали его форму. Позади неизменно слышался шепот:

– Видели русского?.. Посмотрите, русский!..

Он спросил дорогу. Какой-то господин в ярко-синем костюме любезно объяснил:

– Поверните направо на бульвар Инвалидов и идите по нему до эспланады, улица Гренель в двух шагах оттуда, ошибиться невозможно…

Ошибся, и не раз. В конце концов двое мальчишек в лохмотьях предложили довести его до места за пару су. Пришлось согласиться. Ребятишки семенили рядом, задрав вверх носы и пристально рассматривая султан. У того, что поменьше, были глаза навыкате, огромный лягушачий рот. Второй – весь в веснушках. Поначалу оба хранили молчание. Потом младший заговорил:

– Вы здорово позавчера сражались?

– Я – нет, – ответил офицер, – оставался в резерве. Но мои товарищи…

– Вы выиграли только потому, что там не было Наполеона, – вставил старший.

– Может быть…

Тогда малыш повернулся задом наперед и, быстро-быстро перебирая ногами, засеменил перед незнакомцем, глядя ему в лицо:

– А знаете, все еще не кончено… Он вернется… Кажется, он уже в Фонтенбло!..

– Да, говорят.

– А если вернется, что будете делать?

– Снова сражаться.

– И не думаете, что на этот раз все закончится для вас не так хорошо?

– Нас очень много…

– Правда, – согласился старший. – Повсюду кишат русские, австрийцы!.. Отец говорит, что нас предали!.. А ему приходится видеть немало людей, он – точильщик в Гро-Кайу… Меня зовут Огюстен, а это мой брат, Эмиль… У отца отбоя нет от желающих воспользоваться его услугами… Не хотите поточить вашу саблю?..