Им будет дозволено видеть мужей исключительно в остроге два раза в неделю…

Им запрещено куда-либо отлучаться от места, где будет их пребывание, а равно и посылать слугу своего по произволу своему без ведома коменданта…

Они не должны никому писать и отправлять своих писем и других бумаг иначе, как только через коменданта…

Из числа вещей, при них находящихся, и коих регистр имеется у коменданта, они не вправе, без ведома его, продавать их, дарить кому или уничтожать. Деньгам же собственным обязуются вести приходорасходную книгу, в случае востребования г. комендантом немедленно ему предоставляемую…»

Ни малейших сомнений: этим тщательно продуманным списком запретов власти рассчитывают отвратить жен декабристов от намерения ехать к мужьям! И делают это так явно, так цинично! Софи с трудом сдержала гнев, желание протестовать и ограничилась тем, что сказала, пожав плечами:

– Это несерьезно, сударь! Получается, что, отправляясь к мужу в Сибирь, жена декабриста сама соглашается стать кем-то вроде ссыльнокаторжной!

– Не совсем, сударыня…

– Ах да, тут, в вашем предписании, не говорится, что нас закуют в кандалы!

– И работать никто не заставит, и в камере не запрут.

– От императорской милости я ожидала другого…

Секретарь протянул руку за бумагой:

– Вы еще можете отказаться, есть время!

– Ну уж, нет! – отрезала она. – Где нужно подписать?

Он показал заостренным ногтем указательного пальца:

– Здесь, внизу страницы.

Софи твердой рукой написала имя и фамилию – и ей показалось, что с этого росчерка начинается новый и гораздо более важный поворот в ее судьбе, чем начавшийся в день свадьбы.

После того, как проехали Томск, путь продолжался в облаках серой пыли между необозримыми пространствами полегшей под бешеными порывами ветра травы. Все вокруг дрожало, казалось, вибрирует и сама вздыбленная почва, распространяющая вокруг терпкий запах. Ямщику приходилось выбирать дорогу вслепую. Полдюжины колокольцев тренькали под расписанной яркими красками дугой, возвышавшейся над мечущейся туда-сюда гривой коренника. Он бежал тяжелой рысью, рывками, а две пристяжных справа и слева, отвернув от него головы и натягивая упряжь, силились перейти на галоп. Вырванный с корнями из земли кустик пролетел поперек тракта. Испуганная тройка резко повернула в сторону, и оба левых колеса кареты, попав в канаву, замерли без движения. Экипаж потерял равновесие и начал заваливаться набок. Ямщик, проклиная все и вся, спрыгнул с облучка, Никита последовал за ним, схватил коренника за удила. Софи решила помочь мужчинам, но стоило ей оказаться на скате, ураган хлестнул по ней в полную силу, спеленал ее платьем. Тысячи мелких иголочек впились ей в щеки. Она стала задыхаться, сжала губы, но песок уже скрипел на зубах.

– Скорее возвращайтесь в карету, барыня! – не своим голосом заорал Никита.

Его не хуже кнута стегал ветер, он с трудом мог устоять на ногах – клонило в сторону, он был весь расхристанный, взъерошенный – словно его одежда была сделана из перьев или изодрана в клочья, в разлетающиеся по ветру узкие полоски…

Лошадь упрямилась, вставала на дыбы, и Никита пытался удержать ее на расстоянии вытянутой руки. Голова человека и напротив голова лошади, оба в клубах серебристой пыли, представляли собой фантастическую картину. Изо рта человека вылетали окрики, из пасти лошади – ржание…

Как ни странно, в конце концов они поладили между собой. Лошади успокоились, карета, скрипя и повизгивая всеми креплениями, все-таки выбралась из рытвины, опустилась на все четыре колеса. Софи и Никита снова уселись бок о бок. Ямщик тоже занял свое место, свистнул и отпустил поводья. Экипаж запрыгал по ухабам, его чудовищно трясло. Упираясь ногами в пол кареты, изо всех сил вцепившись руками в поручни, Софи страдала от ударов, не умея предупредить их. То она скатывалась на грудь Никиты, то ее подбрасывало в воздух, и она билась головой о металлические части откидного верха… «Пока доеду, буду вся в синяках», – думала она. До следующей почтовой станции – Семилужного – оставалось еще тридцать верст. И казалось невероятным, что изящная черно-желтая карета, подаренная Михаилом Борисовичем, сможет одолеть этот путь и остаться целой.

Внезапно вой урагана сменила совершенно нереальная тишина. Подняв тучи пыли и вырвав из земли едва ли не всю траву, ураган насытился произведенными им разрушениями и помчался к Томску. Воцарилось пекло. В раскаленном воздухе любая веточка, малейший камешек вырисовывались с радующей глаз четкостью, но у Софи уже не хватало сил вглядываться в ландшафт.

Она выехала из Санкт-Петербурга четыре недели назад, и теперь была одержима лишь одной навязчивой мыслью: найдутся ли лошади на следующей станции? Ей поневоле пришлось смириться с тем способом передвигаться, каким путешествовали в России: здесь было принято ехать день и ночь до тех пор, пока находились упряжки на смену. И, едва переступив порог почтовой станции, она бросалась к смотрителю, чтобы ознакомить его со своей «подорожной» – так назывался выданный в петербургской полиции листок вроде пропуска, с ее приметами, печатью и разрешением отправиться в Сибирь, – зарегистрироваться в специальном журнале и потребовать как можно скорее запрячь свежую тройку. Если таковая находилась, они отбывали десять минут спустя, а если ее не было – начиналось ожидание, тем более невыносимое, что Софи каждую минуту ждала появления какой-нибудь важной особы, чья подорожная позволит этой особе уехать раньше нее самой. Она никак не могла смириться с распределением путешественников по трем категориям – в зависимости от свойств охранной грамоты. Подорожная, например, курьера, посланного императорской канцелярией, имела на себе три печати, и это позволяло владельцу захватить лучшую тройку прямо перед носом того, кто имел на нее право как прибывший на станцию раньше и уже собирался занять место в запряженном ею экипаже. На случай появления такого влиятельного лица у станционного смотрителя всегда были запасные лошади. Подорожную второй категории – с двумя печатями – выдавали морским и сухопутным офицерам, чиновникам, представлявшим органы власти. Обладатель такого листка не имел возможности реквизировать лошадей и, если их не находилось в конюшне, ему приходилось ждать, пока последняя тройка не отдохнет в течение пяти часов, но после этого он получал преимущество по отношению к остальным путешественникам, даже если те прибыли на станцию гораздо раньше него самого. Подорожная с одной-единственной печатью не давала никаких привилегий. Софи относилась именно к этой – третьей – категории. «Как же это несправедливо, – думала она, – как неправильно, что почтовых служащих, нарочных министерств, каких-то рассыльных, которые едут в Сибирь с какими-то неопределенными поручениями, ценят больше, чем женщину, отправившуюся на край света в надежде найти там свое счастье!»

В минуты крайней усталости она начинала сомневаться в том, что наступит день, когда судьба позволит ей снова увидеться с Николя. Она ведь даже не знает, в каком остроге, на каком именно заводе или руднике ей искать мужа! В петербургской полиции Софи предупредили, что все необходимые ей сведения она получит в Иркутске, там находился центр, откуда декабристов после распределения развозили по каторжным тюрьмам. Но от Томска до Иркутска – тысяча пятьсот шестьдесят верст, это, в лучшем случае, две недели пути! А вдруг и там идиоты-чиновники скажут, что ничего не знают? Еще когда она была в столице, разнесся слух, что несколько ссыльных умерли в дороге, что другие работают на медных рудниках, что тюремное начальство не делает никаких различий между политическими и уголовными преступниками… Отказываясь верить этим пересудам, Софи тем не менее постоянно пребывала в тревоге.

Она закрыла глаза, и ей почудилось, будто низкорослые сибирские лошадки несут ее в пустоту, будто ее приключения никогда не кончатся, будто она уже приехала и по приезде вдруг оказалась совсем одна во вселенной без цвета, без запахов, без звуков… Из тревожного полузабытья ее вырвал низкий голос: