– Ох, странники, странники, забудьте, откуда идете, забудьте, куда, забудьте, кто вы!.. Жизнь слишком коротка, чтобы позволить себе упустить хоть какую-нибудь возможность заполучить счастье!.. В наших краях водится такая большая птица, тетерев, он весит примерно тридцать фунтов, у него черно-серое оперение, красные надбровья, клюв крючком… Весной он забирается повыше на дерево и зовет оттуда своих курочек – и зов этот его напоминает долгое воркование и заканчивается коротким вскриком. И когда он вот так воркует – полурасправив крылья, распустив хвост веером, вытянув к небесам шею, закрыв от восторга глаза – он совершенно теряет ощущение опасности, настолько, что становится не способен услышать приближающегося охотника, и тогда в него можно выстрелить, и он упадет бездыханный, но – счастливый… Мы зовем этих тетеревов глухарями, потому что они глухи ко всему, что не составляет радости для них. Человеку тоже следовало бы научиться быть иногда глухарем…

Никита в тревоге посмотрел на Софи: не рассердится ли она сейчас на старого болтливого колдуна? Не поссорится ли с ним? Нет… Она улыбалась ему и бессознательно вела себя так, словно путешествует по Сибири только ради собственного удовольствия и словно ее спутник никогда не был крепостным.

– Очень красивая у тебя история, – сказала Софи шаману. – Но ведь, если я правильно поняла, эти… глухари почти всегда становятся жертвами собственной беззаботности?

– А разве это не самая лучшая смерть – та, что подстерегает вас на вершине жизни?

– Не думаю… – ответила Софи.

– Ты чересчур осторожная и предусмотрительная! Ты, должно быть, родом не из наших мест! Да и выговор у тебя чудной? Где родилась-то?

– Во Франции.

Кубальдо мечтательно взглянул на гостью из-под складчатых век и протянул:

– Фра-а-анция… Это далеко… Я много знаю о Франции… Революция… Наполеон… Сейчас приготовлю вам постели вот тут, у стенки!

– Не трудитесь, мы не останемся здесь ночевать, – торопливо вмешался в разговор Никита.

– Ах, так! Что – ждешь с нетерпением своего ямщика? Хочешь, чтобы скорей приехал? – не без сарказма спросил Кубальдо.

– Да, конечно.

– А ты, барыня? – обратился он к Софи.

– Да, конечно!

– Значит, все и будет так, как вы хотите!

Шаман скрестил на груди руки, наклонил голову, закрыл глаза. Почти сразу молчание ночи нарушил приближающийся издалека звон бубенцов…

Колеса, починенные в Подельничной, снова сломались при выезде из Мариинска. Передняя ось, у которой совершенно расшаталась металлическая оковка, оторвалась между Сусловым и Тяжинской. Санкт-петербургской карете здорово досталось на сибирских дорогах, и – совершенно измученная и покалеченная – она запросила пощады. Никита посоветовал Софи продать экипаж, пусть даже по бросовой цене, и купить вместо него какой-нибудь тарантас, приспособленный к местным условиям, чтобы можно было продолжить путь. Впрочем, добавил он, если барыня хочет более выгодной сделки, то лучше подождать Красноярска – именно там, а не в деревнях, попадающихся по дороге, можно будет и найти то, что нужно, и поторговаться…

В этот большой город, выстроенный на берегу Енисея, они прибыли ночью. И – о чудо! – на почтовой станции оказалась отдельная комната для Софи. Наконец она сумела вымыться с головы до ног, отдать в стирку белье и выспаться на настоящей кровати! Утром – посвежевшая и отдохнувшая – она с удовольствием вышла на улицу. После долгих месяцев, проведенных в почти полном одиночестве, от царившего здесь оживления запестрило в глазах. Большая часть домов оказалась красно-коричневого цвета – такого же, как окружавшие Красноярск горы. По деревянным тротуарам спешили русские обитатели города в европейских костюмах и азиаты – с широкими желтыми лицами, в свободной одежде, развевающейся на ветру. Никита отвел Софи к каретнику, у которого, если верить станционному смотрителю, имелся самый лучший на свете тарантас.

Самый лучший на свете тарантас оказался повозкой на четырех колесах, но кузов ее покоился не на рессорах, а на восьми деревянных цилиндрах – продолговатых, упругих и способных гнуться: они были предназначены для того, чтобы амортизировать в дороге удары и толчки. При такой системе, полагал Никита, для полной надежности расстояние между передней и задней осью должно быть не менее четырех аршин. Он вместе с продавцом залез под экипаж и сверился, – результат измерений оказался идеальным. Затем Никита простучал колеса по окружности, прощупал обода и шины, поскреб ножичком смазку на ступице, потому что ему показалось, будто она треснула… и, в конце концов, объявил, что все вполне сносно. Но Софи беспокоилась, не понимая, где же в этом тарантасе сиденья. Ей объяснили, что так полагается, что в подобных экипажах сидений не делают, что очень удобные сиденья и даже лежанки получаются из багажа: промежутки забивают соломой, а сверху все это сооружение накрывают овчинами и раскладывают подушки. Продавец показал, как опускается и поднимается кожаный верх, как прикрывают широким фартуком ноги пассажиров. После чего запросил за эту почти новую повозку триста рублей и старую карету в придачу. Софи уже готова была заплатить, но Никита впал в страшную ярость, голубые его глаза, всегда такие кроткие, засверкали, как два кинжала. Он схватил каретника за шиворот и принялся бешено его трясти, крича, что тот нагло пользуется их положением, и грозя разбить ему физиономию, если тот сию же минуту не снизит вдвое свои непомерные требования. Софи никогда бы не поверила, что ее миролюбивый слуга может впасть в такое неистовство. Испуганный продавец, который явно завысил цену, забормотал, что, дескать, мы же не дикари и можно все спокойно обсудить. Постепенно стоимость тарантаса снизилась до двухсот рублей, причем вместе с ним покупатели должны были получить принадлежности для смазки и ремонта колес, толстые и тонкие веревки, коробку свечей, достаточное количество гвоздей, топор и некоторые другие инструменты, необходимые для того, чтобы экипаж можно было починить в дороге. На этот раз Никита счел торг разумным и предложил ударить по рукам. Сказано – сделано, договорились, что совершенно готовый и смазанный тарантас будет подан во двор почтовой станции к шести часам утра.

– Чего это ты так разгневался? – спросила Софи у Никиты, когда они вышли от каретного мастера.

– Как не гневаться! Этот паршивец хотел обмануть вас, обворовать вас, барыня! Это же по глазам было видно! Ну, разве я мог вынести такое!

Ей хотелось походить по магазинам в центре города. Туалет Софи возбуждал любопытство прохожих, некоторые даже оборачивались ей вслед, и Никита испепелял их взглядом. Теперь он не шел позади барыни, как когда-то, теперь он двигался рядом, свободно помахивая руками, сильный и мрачный с виду, всем своим обликом показывая, что готов в любую минуту защитить свою даму от оскорбления или нападения. Софи забавлялась этим уподоблением слуги рыцарю без страха и упрека. Почти все утро Никита провел в бане, от него пахло мылом, чисто промытые, сильно отросшие волосы отливали на солнце золотистым блеском, на нем была свежая рубаха. Софи подумала, что недурно было бы подарить ему новую – белую или голубую, но эта мысль недолго задержалась в ее голове: прежде всего следовало позаботиться о продуктах в дорогу. Их купили на пятьдесят рублей, и Никита уложил свертки в заплечный мешок. Придя на станцию, они кое-как поужинали и рано легли: Софи в своей комнате, Никита – в общей зале. Еще не рассвело, когда он постучался в ее дверь – ямщик с тарантасом, запряженным тройкой, ждал во дворе.

В новой повозке трясло еще больше, чем в карете, но ведь они убедились, что устройство ее позволяет перенести любые испытания. Полулежа под кожаным пологом на своих сундуках, Софи думала, что, наверное, похожа сейчас на какую-нибудь королеву былых времен, которую вынесли прогуляться на носилках – и жестко ей, и тряско, да что ж поделаешь… Никита, усевшись рядом, не сводил с нее глаз, и взгляд у него был таким жалобным, словно он один несет ответственность за все неровности дороги, словно он один повинен во всех неудобствах, какие вынуждена терпеть его барыня.