Ему пришел на память совет Кюхельбекера, он распахнул дверь и позвал:

– Платон! Никита! Живее сюда!

Вбежали слуги.

– Мне нужна крестьянская одежда, – потребовал Озарёв.

У Платона от изумления отвалилась челюсть.

– Для кого, барин?

– Для меня.

Никита сразу догадался, в чем дело, и, счастливый, перешел на шепот:

– Неужто бежать хотите, барин?

– Ну да.

– Небось, в Каштановку?

– Конечно. Куда ж еще?

– Разрешите мне с вами?

– С ума сошел?

– Барин, барин, одного-то вас мигом схватят! Вы же не умеете говорить, как мужик! А со мной все будет проще. Притворимся паломниками, пойдем проселочными дорогами…

Николай уже готов был согласиться, но вспомнил, что Никита служит в лавке.

– А что скажет твой хозяин?

– Э-э, когда он поймет, что я сбежал, будет уже слишком поздно!

– Но твой паспорт у него…

Платон, который уже с минуту, казалось, не мог уследить за разговором – слишком все пошло быстро, услышал слово «паспорт», оживился и сказал, расплывшись в улыбке:

– Насчет паспортов не тревожьтесь, Николай Михайлович. Я знаю, где наш барин держит бумаги всей прислуги, и добуду паспорта и для вас, и для Никиты – не подкопаешься, подберу такие, чтобы описания подходили как нельзя лучше.

От подобной преданности слезы навернулись на глаза Николая.

– Друзья мои, мои истинные, мои настоящие друзья! – бормотал он, чуть не плача.

Они шли два дня и две ночи по засыпавшему дороги глубокому снегу, а добрались только до Гатчины – всего на сорок пять верст отдалились от Санкт-Петербурга. Рассветное солнце щедро поливало лучами придуманный для развлечений очаровательный городок: вот замок с колоннами, вот укрытый белоснежным одеялом парк, вот затянутые льдом пруды, вот окрашенные в нежные цвета виллы… В центре Гатчины уже открылись все трактиры и харчевни. Николай выбрал самый из них скромный и зашел туда вместе со спутником. Поклонились иконам в красном углу, перекрестились, сели за стол в уголке зальца. Даже не спрашивая, чего бы хотелось посетителям, пузатый черноволосый хозяин заведения, вылитый турок с виду, принес жареной колбасы, черного хлеба и кваса. Должно быть, ничего другого здесь не подавали. Николай склонился над тарелкой. Прошлой ночью останавливались в амбаре, и он совсем не выспался. Ноги – как ватные, от голода кружится голова. Никита печально посмотрел на барина и сказал тихо:

– Отдохнуть бы нынче…

– Нет-нет, – возразил Николай. – У нас мало времени, очень мало. Через час – снова в путь.

Он так стремился к Софи, что ни о чем, кроме скорого свидания с женой, даже и думать не мог. В грезах, в обрывках снов, повторявшихся постоянно, она сначала захлопывала перед ним дверь, но к середине ночи, наконец, соглашалась отворить, чтобы выслушать его объяснения. Мысль об этом воспламеняла кровь Озарёва. Сердце его начинало биться, как у подростка. Улыбка сияла на губах…

Озарёв расстегнул бараний тулуп, открылась грубая домотканая сорочка. В валенках, косматой шапке, с мешком и посохом он действительно походил на мужика-паломника. Вдруг ему показалось, что хозяин трактира искоса и как-то странно поглядывает на него. Ох, как стало страшно – аж мурашки поползли по коже… Господи! Да он же по привычке ест, прижав локти к корпусу и лишь слегка склонив голову к столу – какой крестьянин так ведет себя! Быстро сообразив, что к чему, Николай, исправляя ошибку, налег на клеенку локтями, стал гримасничать, причмокивать после каждого глотка.

– Ой, барин, не перегнуть бы вам палку-то! – озабоченно шепнул Никита.

– А ты кончай называть меня барином и выкать! – огрызнулся Николай в ответ. – Ляпнешь так однажды при ищейках – и мы готовы! Как думаешь, удастся сговориться тут с каким-нибудь возчиком, чтобы доставил нас в Лугу? Да хоть в телеге!

– Может, и сговоримся…

– Пошли-ка поищем в стороне рынка!

– Если позволите, барин… виноват… нет, давай уж я один схожу туда, – отозвался Никита. – Одного-то меня никто ни в чем не заподозрит. Улажу дело и вернусь за тобой.

На смуглом обветренном лице крестьянина мягкий блеск сине-фиолетовых глаз напоминал драгоценную эмаль, и даже тогда, когда Никита не улыбался, от него все равно исходило сияние здоровой молодости, простодушия, искреннего доброжелательства. Он прикончил свою порцию колбасы, допил квас, встал. Николай с тревогой смотрел вслед уходящему спутнику: одному ему все-таки было немножко не по себе. Чтобы казаться более естественным, он вытащил из кармана тулупа горсть семечек и принялся их грызть, энергично сплевывая. Из другого угла зальца к нему, пошатываясь, двинулась какая-то тень.

– Угости, братец, подсолнушками! Отсыплешь?

Перед Николаем, все так же покачиваясь, остановился сильно на вид пьяный бородач с растрепанными светлыми волосами. Судя по повязке на лбу и покрою длинного армяка – плотник. Бородач протянул вымазанную какой-то гадостью открытую ладонь, Озарёв щедро сыпанул ему семечек.

– Вот уж благодарствую! – обрадовался плотник. – Храни тебя Господь, мил-человек!

И пошел своей неуверенной походкой к выходу.

Но хозяин преградил ему дорогу.

– Эй, ты чего – собираешься уйти, не заплатив?

– За что платить? Я и не пил вовсе!

Явная ложь возмутила «турка». Лицо его исказилось, и он заорал:

– Ах, так! Значит, не пил?! Дрянь ты этакая! Скотина! Вонючка! Чтоб тебе ни дна, ни покрышки!

Произнося очередное ругательство, хозяин всякий раз изо всех сил толкал бородача кулаками в грудь. Тот, и без чужой помощи вот-вот готовый упасть, сначала пятился, а потом потерял равновесие и рухнул на ближайшую лавку.

– Да нету у меня денег-то, братец, вишь, в чем дело… – пробормотал он.

– Тогда я посылаю за полицией!

– А толку-то? Что она – денег тебе даст?

– Удовольствие доставит: посмотрю, как тебя взгреют! Ну-ка, ну-ка, выворачивай свои карманы!

– А давай я тебе лучше спою!..

Мальчишка в белом переднике по знаку хозяина уже направлялся к двери – скорее всего, чтобы сбегать за полицейскими. Пьяница тем временем запел, отбивая такт ладонью по столу. Николай с тревогой наблюдал за происходящим: если явится полиция, его могут как свидетеля повести в участок. А там допросы, там станут присматриваться к бумагам… Нет, любой ценой, любой ценой этого надо избежать! Он пошарил в карманах, мелочи там не оказалось, и трактирщик получил десятирублевую ассигнацию со словами:

– Возьми, я плачу за него.

Трактирщик удивился. Осклабившись, он принялся низко-низко кланяться, складываясь просто вдвое – так, будто его осчастливил знатный господин. Николай еще больше смутился от такого и снова притворился человеком из народа, пересчитывая сдачу с нарочитой, как бы исполненной подозрений медлительностью.

– Откуда денежки-то? Небось, на ярмарке давеча хорошо заработал? – поинтересовался хозяин заведения.

– Ну да, – ответил Николай.

– И теперь к себе возвращаешься?

– Угу. Домой.

– И где ж ты живешь?

– А под Лугой…

– Далеко отсюда…

– Далековато еще…

– Что ж ты продавал-то там?

– Луб, – выпалил Николай первое, что пришло на ум.

– Э-э-э, как повезло тебе! У нас с таким товаром не разживешься!

Их беседа была прервана пьяницей, который, словно очнувшись, вскочил с места, но тут же и повалился на Николая, сжимая его в объятиях так, что кости трещали, и целуя в обе щеки мокрыми губами. Изо рта у бородача нестерпимо воняло перегаром.

– Солнце ты мое незакатное! Отец родной! Кормилец! Век не забуду! Прикажи, я отрежу себе хоть палец, хоть ухо – все сделаю, лишь бы тебе в радость!

Николай вырвался и устремился к двери. Трактирщик и мальчишка-слуга, кланяясь, как китайские болванчики, проводили его до порога. Опасаясь новых приключений, он решил в ожидании Никиты прогуливаться по тротуару, но успел дойти лишь до ближайшего угла: за спиной раздался голос: