Вася отрицательно покачал головой. Его глаза сверкали.

– Это невозможно! – пробормотал он. – Я не потребую новой дуэли, но не предлагайте мне пожать руку этому человеку! Между ним и мною все кончено! Я не хочу больше знать его! Прощайте!

Быстрым шагом он направился к своей коляске, Гусляров на коротких ножках следовал за ним. Башмаков громко расхохотался:

– Финита ля комедия! Все прошло хорошо! Ты доволен?

– Очень доволен, – искренне подтвердил Николай.

Он почувствовал охватившее его с ног до головы облегчение, но радоваться не мог, словно, сохранив жизнь, все же проиграл. Единственным удовлетворением было то, что Софи ни о чем не подозревала. Он достал из кармана письмо, которое написал жене, с грустью прочитал его и разорвал. Клочки бумаги рассыпались по траве.

– Пригласи меня отобедать в клубе, давай отпразднуем счастливое завершение этого поединка! – предложил Башмаков.

– Нет, – отказался Николай. – Меня ждут дома.

Проезжая Псков, он купил табаку для отца.

Со временем Николай окончательно понял, что эта дуэль, которая внешне закончилась благополучно, на самом деле оставила в нем глубокий след. Один человек покинул этот дом, чтобы сражаться, другой вернулся в него разочарованным, сдержанным, задумчивым. Убежденный в том, что автором анонимного письма был Седов, он подумывал о том, чтобы поехать в Санкт-Петербург, заставить его признаться и лишить возможности вредить ему. Но каким образом? Он не знал в точности. Человек этот был опасным. За разоблачениями любовного свойства могли последовать разоблачения политического характера. Николай предпочел бы умереть, нежели увидеть своих друзей скомпрометированными по его вине! Костя Ладомиров посылал ему по-прежнему все более настойчивые письма: «Рылеев часто говорит с нами о тебе… Как жаль, что ты живешь так далеко!» Николай показывал эти письма Софи. Она, казалось, не догадывалась, чего он ждал от нее.

Пользуясь затянувшимся отсутствием Седова, она целыми днями пропадала в Отрадном, рядом с Марией и маленьким Сергеем, которым восхищалась.

С первыми осенними дождями настроение Николая заметно ухудшилось. Он часто думал о Васе, который уехал, не согласившись встретиться с ним. Деревня, оголенная, размытая, погружалась в грязь и туман. В Санкт-Петербурге открылся театральный сезон, собрания у Рылеева, должно быть, становились все более пленительными, а здесь лучшее развлечение – завывание ветра, треск деревьев и рокот воды в водосточных трубах. Как случилось, что перспектива провести еще одну зиму в Каштановке в той же степени не удручает Софи? Приглядевшись к поведению своей жены, Николай убедился, что эта республиканка в действительности была очень счастлива, оказавшись в роли хозяйки большого имения. Осуждая варварские нравы в России, она довольна предоставленной ей властью над двумя тысячами крепостных крестьян. Пытаясь улучшить их участь, она, конечно, делала это по доброте душевной, но вместе с тем из потребности управлять жизнью других. Даже ради того, чтобы угодить мужу, даже для совместного с ним участия в борьбе за свободу она не смирилась с необходимостью покинуть усадьбу. Без сомнения, сознание того, что она, начав с нуля, завоевала доверие стольких людей, начиная со свекра и кончая последним из мужиков, крепко привязывало ее к местам, куда она когда-то приехала в качестве нежеланной иностранки. Каштановка стала ее завоеванием. Даже спесивый Михаил Борисович больше не отрицал этого. Николай не мог спокойно думать о своем отце. Какую игру разыгрывал он между детьми? Михаил Борисович поправлялся, совершал короткие прогулки верхом и собирался организовать новую охоту на волков. Губернатор Пскова фон Адеркас пригласил его отобедать в его доме в последнее воскресенье октября месяца, – ежегодно в этот день он собирал у себя всех знатных людей этой местности. Впервые по прошествии долгого времени Михаил Борисович, по уговору Софи, решил принять приглашение.

Когда настал этот день, именно она решала, как ему одеться. Софи подчеркивала, что Михаил Борисович обязан быть особенно элегантным, поскольку его выходы в свет случаются редко. Он потратил много времени на подготовку и вышел из своей комнаты, словно медведь из берлоги. И, беспокойно озираясь, ждал одобрения Софи. Она похвалила его, пальчиком поправила узел галстука и потребовала показать ей очки. Он не удосужился почистить их. Софи упрекнула его за это и вытерла стекла своим носовым платком, а он в это время улыбался от удовольствия. Месье Лезюр испросил разрешения воспользоваться той же коляской для поездки в Псков. Но вне всякого сомнения это был скорее предлог, чтобы провести часок наедине с Михаилом Борисовичем в его экипаже: для него все средства были хороши, лишь бы приблизиться к своему мучителю. Пожурив француза и чуть не доведя его до слез, Михаил Борисович крикнул ему, что надо торопиться, что лошади готовы, что ждут только его!.. Месье Лезюр бросился в свою комнату и скоро спустился вниз: ботинки его были начищены, лысина надушена, а жилет криво застегнут. Николай и Софи, стоя на крыльце, провожали двух путешественников. Сидя рядом с импозантным Михаилом Борисовичем, наставник – маленький, съежившийся в своем пальто, в надвинутой на глаза шляпе и с сияющим лицом – был похож на ребенка, которого везут на ярмарку.

Уже несколько лет Николай с женой не обедали наедине. Софи наслаждалась этим обстоятельством, но вопреки собственной воле все время думала о свекре. Этот дом был немыслим без Михаила Борисовича, присутствие которого оживляло его. Стоило Софи взглянуть на кресло, где он обычно сидел, и она была уже в комнате не одна со своим мужем. Николай, напротив, казалось, избавился от напряжения. С самого начала обеда он стал обсуждать письмо Кости Ладомирова, которое прочел Софи накануне. Вдруг Николай заговорил твердым голосом и стал нападать:

– Надо принять решение, Софи. Если нам придется прожить здесь с начала до конца года, я умру от скуки, безделья и отчаяния!..

Никогда раньше он с такой горечью не жаловался в ее присутствии.

– Ты опять хочешь уехать? – спросила она.

– Да, – ответил он. – С тобой!

Она опасалась такого ответа.

– Почему тебе не нравится жить в Каштановке? – вздохнула она.

– А тебе, Софи, почему так хорошо здесь после Парижа и Санкт-Петербурга?

Она улыбнулась:

– В городах столько суеты, фальшивый блеск, и мне это отвратительно! Здесь же все подлинное, все простое, все имеет истинное значение…

– Я, быть может, думал бы так же, как ты, если бы мне было безразлично будущее моего отечества! Но ты-то знаешь, что в Санкт-Петербурге меня ждут друзья, тебе ведь известно, что я горю желанием посвятить себя их делу! И ты не можешь осуждать меня, когда я заявляю о том, что хочу присоединиться к ним! В конце-то концов, ведь именно ты толкнула меня на этот путь! До того как познакомиться с тобой, я совсем не разбирался в политике и не думал о необходимости отмены крепостного права, я даже не представлял себе или почти не представлял, что такое конституция!

Софи уже давно ждала подобного упрека! Да, Николаю могло показаться странным, что после того, как жена привила ему вкус к свободе, теперь почему-то не слишком поощряет его действия. Как объяснить ему, что жизнь притупила в ней страсть к идеям, что она предпочитала теперь общение с простыми людьми знакомству с великими умами, что ее счастье стало земным, безотлагательным, ежедневным?..

– Я хотела бы предостеречь тебя от такого воодушевления, – тихо произнесла она.

– А что ты видишь плохого в моем воодушевлении? – воскликнул он. – Не исповедуешь ли ты теперь случайно монархизм?

Рассердившись, она смотрела на него с сочувствием, не лишенным иронии, с нежностью, но здраво, как учитель смотрит на ученика:

– Нет, Николай, я не изменила своих взглядов.

– Однако ты не стала бы говорить так во Франции!

– Во Франции я была у себя дома, среди соотечественников, чьи взгляды были мне близки.