Вечер был свежим, Софи плотнее закуталась в шаль. Не придет ли отцу нелепая мысль пригласить Озарёва в гостиную на чашку чая? Но господин де Ламбрефу слишком боялся вызвать раздражение дочери, а потому довольствовался тем, что, опершись на руку русского офицера, решил прогуляться по аллее. Дочь и жена следовали за ними. Потрескивал гравий. Мужчины о чем-то тихо беседовали. О чем? Рядом с графом маленького роста Николай казался огромным: длинные ноги, широкие плечи, тонкая талия. У дома хозяева и гость расстались.

– Желаю вам доброй ночи, – произнес Николай, обращаясь к Софи.

Легкий акцент придавал его словам милое очарование. Она попыталась сказать в ответ что-нибудь приятное, вместо этого произнесла ничего не значащее:

– Завтра русским офицерам вновь будет разрешено ходить по улицам?

– Да, – не без иронии откликнулся Озарёв. – Париж ведь не ждет нового короля?

– Боже упаси! – вскрикнула госпожа де Шамплит.

Ей казалось, что все это происходит не с ней, и говорит не то, и играет плохо.

– Что ж, вы только сутки позволили Людовику чувствовать себя как дома, – продолжила она. – Не так много.

– Через месяц-два, надеюсь, все изменится.

– Почему?

– Мы уйдем отсюда.

– И многие об этом пожалеют! – вздохнул господин де Ламбрефу, похлопывая молодого человека по плечу.

Софи подобрала юбки и быстро вошла в гостиную. Вскоре к ней присоединились родители. Николай остался в саду, зажег сигару и с удовольствием выкурил ее, глядя на звезды.

Выйдя от парикмахера, Николай почувствовал, что кивер стал ему велик. С грустью думал он о своих длинных золотистых волосах: не будет ли смешон с этой французской стрижкой – голые виски, зачесанные на щеки пряди волос и короткие кудри на лбу? Дельфина разуверила его в этом, когда в восхищении упала ему в объятия: он стал еще соблазнительнее и заслуживал всяческих наслаждений.

Через некоторое время Озарёв обнаружил ту же прическу у некоторых своих товарищей, из чего заключил, что и они не остались глухи к настоятельным просьбам француженок. Словом, эта стрижка стала своеобразным знаком отличия русских офицеров, которым удалось обзавестись в Париже любовницей. Ипполит Розников, не устоявший перед кондитершей с улицы Клери, говорил, смеясь, что у большинства парижанок душа Далилы. Прислушиваясь к историям, которыми обменивались его сослуживцы, Николай хранил в тайне собственные приключения: разве может быть что-то общее между банальными интрижками, коими пробавлялись другие, и его исключительной страстью.

Служба в казарме стала вовсе не обременительной, а потому почти каждый день после полудня они с Дельфиной, очаровательной, не терявшей любовного аппетита, встречались в квартире ее портнихи. Их неизменно пылкие свидания длились два-три часа, но любовникам едва удавалось перемолвиться словечком – каждое новое объятие приводило баронессу в неистовство. Затем, розовая, свеженькая, невинная, отдохнувшая, она одевалась, целовала юношу в лоб и уносилась на какой-нибудь светский прием. Он же оставался, словно зачарованный выпавшей ему удачей, не в силах пошевелиться. Ему уже было известно, что подруга ведет двойную жизнь, что комната эта давно место тайных свиданий, а потому глупо ревновать к ее прошедшему или будущему. И сожалел о том времени их знакомства, когда Дельфина скрывала желание под завесой тайны и благородства. Отдавшись ему, она больше не считала нужным скрывать истинное положение дел. Возвращаясь вечером в особняк господина де Ламбрефу, Озарев был и доволен и разочарован одновременно: тело больше ничего не требовало, душе не хватало поэзии.

Как-то он взял в библиотеке труды Фонтана, прочитал их, пришел в восхищение, но госпожу де Шамплит встретить не удалось. После фейерверка ее вновь не было видно. Николай искренне сожалел об этом, хотелось попробовать еще разок сбить с нее спесь. Однажды случайно заговорил о ней с Дельфиной, та, расхохотавшись, сказала: «Неудивительно, что Софи столь неприветлива с тобой, любовь моя! Человеческие чувства ей совершенно не свойственны! Это машина, которая только рассуждает, фанатичка умствований! Став вдовой, она перепутала высокую философию с самой низкой скукой, всепобеждающую добродетель с неспособностью любить! Между нами говоря, подобное создание не имеет права носить платье! Не найдется никого, кто захотел бы снять его с этой женщины!» Озарёва поразила тогда проницательность любовницы, которая сформулировала его, мужчины, мнение. Он ответил: «Да, я не смог бы, если бы меня к тому не вынудили…» Дельфина бросилась осыпать его поцелуями, повторяя: «Замолчи! Нельзя так говорить о женщине!», и с этого дня частенько расспрашивала, как развиваются их с Софи взаимоотношения, с сожалением отмечая, что ему нечего рассказать.

Как-то в воскресенье молодой человек нашел ее взволнованной и оживленной более обычного. Решил, что это любовное нетерпение, но когда попытался поцеловать, Дельфина выскользнула из его объятий и загадочно произнесла:

– Послушай сначала, у меня новость!

– Что такое?

– Ты переезжаешь!

– Как это? – Он был ошеломлен.

– Очень просто, ты будешь жить у меня.

– Но… но это невозможно!..

– Почему?

– Твой муж!..

– Вчера я с ним поговорила, он будет счастлив принять тебя!

Поначалу Николай не знал, что сказать. Хотя Дельфина и приучила его к большой свободе нравов, цинизм этого предложения поверг его в шок. Какая-то рыцарственная часть его самого протестовала против столь легкой, доступной любви. Он не мог отвести взгляда от лица баронессы – что-то в нем было жадное, почти вульгарное, до сих пор им не замеченное.

– Даже если твой муж и согласен, не могу принять приглашение. Для меня это немыслимо…

– Но это ничего не изменит, мы просто будем продолжать делать то, что делаем теперь, – заметила Дельфина, и нельзя было не признать ее правоты.

– Но мы не делаем этого в твоем доме!

– Господи! Неужели ты думаешь, что мой муж ничего не знает?

– Ты рассказала ему?

– Он все прочитал в моих глазах!

– И что?

– В его глазах я прочитала, что он ничего не имеет против…

Что ж, и впрямь, не все ли равно, где они будут видеться – у нее ли или у портнихи, – раз барон согласен. Но продолжал упорствовать:

– Нет, Дельфина. Все это нелепо. Подумай о своей репутации! Что скажут ваши друзья, знакомые, когда я обоснуюсь у вас?

– Разве ты не живешь у Ламбрефу, у которых молодая дочь? – живо возразила она. – Никого ведь не приводит в ужас, что ты остановился у них в доме?!

– Ты не можешь сравнивать: там я расквартированный русский офицер!

– В том же качестве ты будешь жить и у нас! Просто переменишь адрес! Ордер прикроет все – военное начальство навязало тебя мне. Дальше все зависит только от нас, от нашего умения хранить тайну. Ах, как нам будет хорошо, нам будут принадлежать и ночь, и день!.. – Дельфина так уютно свернулась в его объятиях, что он почти лишился сил к сопротивлению. – Разве лучше жить у этих людей, для которых ты ничего не значишь, а не у меня, так сильно к тебе привязанной? – умоляюще спросила она.

Поразмыслив, Озарёв не мог не признать ее правоты: только дух противоречия способен заставить его оставаться в доме, где он столь нежелателен, а не переехать туда, где ему так рады. Приняв приглашение баронессы, можно было покинуть Ламбрефу с высоко поднятой головой. К тому же появлялась возможность дать хороший урок Софи. Он представил себе их решительное объяснение и больше не колебался:

– Хорошо. Переезжаю к тебе!..

Дельфина ответила нескончаемым поцелуем.

Когда они расстались, им вновь овладели сомнения: что-то было бесчестное в этом решении. Муки совести терзали его по пути на улицу Гренель. После ужина он все не мог решить, как увидеть Софи, и в порыве отваги написал ей записку, которую отнес Антип: «Госпожа де Шамплит, буду весьма вам обязан, если вы сумеете уделить мне несколько минут…» Слуга вернулся с ответом: «Жду вас в библиотеке».