Николай ринулся туда в радостном возбуждении, словно на дуэль, где надо будет ловко уворачиваться от выпадов противника, провоцируя его ложными выпадами, быстро и точно нанося ответные удары. Спокойное лицо Софи охладило его пыл.

– Что вы хотите сказать мне? – Женщина кивком головы показывала на кресло рядом с тем, в котором сидела сама.

Он остался стоять, подчеркивая тем самым воинственность своих намерений.

– Госпожа де Шамплит, я решил покинуть ваш дом!

Последовало молчание. Затем как выдох:

– Вы сообщили об этом моему отцу?

– Нет еще.

– Не понимаю, почему вы ставите в известность первой меня, ведь ваше решение в большей степени касается моих родителей?

Пропустив удар, он довольно нелепо ответил:

– Потому, что знаю, прежде всего вы в этом заинтересованы!

– Да, действительно, у вас могло сложиться такое впечатление, – с усилием произнесла собеседница. – Как скоро?

– Завтра.

Софи нахмурила брови, глаза вспыхнули и вновь погасли.

– Вы покидаете Париж? – тихо сказала она. – Куда уходит ваш полк?

– Да никуда. Мой полк остается здесь. Это я… – И замолк на полуслове.

В ее глазах был упрек:

– Вы хотите сказать, что решение исходит от вас, вы не подчиняетесь распоряжению начальства?..

Юноша вздрогнул, столько боли было в этом голосе. Ладно, стоит ли продолжать игру? Его угнетало сознание собственной неправоты:

– Будет лучше, если я уйду! Вы сами знаете это!

Она сжала руками юбку. Наклонила голову. Теперь ему был виден только белый лоб и четко прочерченные черные брови. Казалось, женщина молит его о чем-то.

– Это из-за меня, не так ли?

– Да!

Софи подняла к нему лицо и пылко воскликнула:

– Прошу вас, останьтесь!

Озарёв был изумлен, да и госпожа де Шамплит, казалось, сама удивилась тому, что осмелилась только что произнести. Она замерла на мгновение, потом продолжила:

– Я нехорошо вела себя по отношению к вам, была груба, ставила вас в неловкое положение… Но, поверьте, есть чувства, с которыми разуму трудно совладать… Я буду очень несчастна, если у вас останутся воспоминания только об оскорблениях, полученных в этом доме… Да и вину за ваш переезд родители возложат на меня…

Квартирант молчал, пораженный ее волнением, причин которого не понимал.

– Где вы думаете остановиться?

«У барона де Шарлаз!» – чуть было не вырвалось у него, но слова замерли на губах – ему было стыдно.

– Не знаю… В Париже достаточно комнат…

И вдруг осознал, что не верит больше в необходимость этого переезда. Раз уж ему не хватило смелости объявить о нем, хватит ли решимости совершить?

– Вы действительно не хотите сесть? – обратилась к нему Софи с грустной улыбкой.

– Пожалуй, сяду, – неуверенно промолвил он. А устроившись в кресле, понял, что не так уж и стремится собирать пожитки.

– У вас нет причин расставаться с нами. Мои родители привязались к вам. Да и я, как видите, сложила оружие. Мне и так не стоит слишком гордиться собой, не давайте и вы лишнего повода.

Глядя на Софи и слушая ее, Озарёв проникался мыслью, что только грубый, невоспитанный человек отказал бы этой красивой, благородной женщине в милости, о которой та просила. Но как объяснить эту перемену Дельфине? С веселым нахальством он выбросил из головы эту заботу: всему свое время, завтра решит, как поступить.

– Что же? Вы мне так и не ответили!

– После сказанного вами, – воскликнул Николай, – я не только не хочу переезжать, но даже сожалею о своем намерении!

Госпожа де Шамплит вновь наклонила голову. В течение последних десяти минут она сражалась со своим характером и впервые в жизни одержала победу, признав свои ошибки. Что до того, почему ей так важно присутствие в доме русского лейтенанта, объяснение здесь самое обыкновенное: просто счастлива поправить несправедливость и в согласии с совестью будет чувствовать себя несравнимо лучше. Озарёв смотрел на нее с юношеским восторгом. «На два года моложе меня, – подумала Софи. – Что за ребенок!» Спросила, по-прежнему ли ему нравится Париж и не скучает ли по России. Он с воодушевлением сказал, что Париж все больше привлекает его, но точно сформулировать для себя, что такое «французский менталитет», пока не может:

– У нас мало схожих на вид людей объединяют принципы, которые не обсуждаются. Когда я думаю о моей стране, вижу одну, четко нарисованную Россию, когда размышляю о вашей – мне представляются тридцать шесть Франций, которые бесконечно спорят между собой. Не знаю, какая из них истинная. Быть может, все. Но для русского трудно оказаться в них разом. Убежден, вы не разделяете взглядов большинства ваших соотечественников. Если же обратитесь ко мне и моим товарищам по полку и спросите, что мы думаем о вечных проблемах, все мы ответим вам одинаково!

– Но что вы называете вечными проблемами? – спросила Софи, улыбаясь его наивности.

– Религия, что такое «хорошо» и что – «плохо», отношение к жизни, вера в бессмертие души, лучший способ управления государством…

Произнося это, он смотрел на нее с таким вниманием, словно пытался разобраться, ясна ли ей, несмотря на французское воспитание, важность его слов. Женщина угадала, что ему хочется лучше понять ее:

– Главное свойство всех вечных проблем то, что они вызывают пламенные споры, не так ли? И когда все придут к согласию по какому-то вопросу, он утрачивает свою важность, просто исчезает.

– Да нет же. Возьмите религию! Не обязана ли она своей силой все растущему числу верующих?

– Истинные верующие не те, кто верит слепо, а те, кто задает вопросы. Христианство заглохло бы в скуке, если бы по соседству с покорной паствой не существовали беспокойные умы, преданные, но страдающие, которые молятся, но сомневаются…

– Вы – из их числа? – обратился он к ней с таким интересом, что Софи разволновалась.

– О нет!

– Вы не верите в Бога?

– Я верю в человека.

– Не понимаю. Достаточно на секунду задуматься, чтобы осознать – есть над нами некто, обладающий удивительным могуществом, кто направляет нас и судит…

– Направляет, да, может быть, но судит, мне это кажется маловероятным.

– В чем разница?

– Взгляните. Направлять – действие чисто механическое, судить – тут нужны ум и душа. Не странно ли полагать, будто, с одной стороны, миром правит некая небесная сила, недостижимая и непостижимая, с другой – пытаться дать ее проявлениям объяснение, которое могло бы удовлетворить человеческий ум? Не оскорбляете ли вы того, кого ставите превыше всего и вся, навязывая ему логику, столь схожую с нашей? Не кажется ли вам, что Церковь преуменьшает великую тайну, окружая ее театрализованными представлениями, не лучше ли, если каждый будет молиться Всевышнему по-своему?

Слова эти напомнили Николаю прочитанную им страницу из «Природы, справедливости и совести». Впрочем, скучнейшие теории Шамплита в изложении его вдовы приобретали удивительную привлекательность: щеки Софи порозовели от воодушевления, в уголках губ обозначились прелестные ямочки, желание убедить собеседника наполнило светом глаза, словом, пылкость явно шла ей. Озарёв смотрел на нее с любопытством, как на разгоравшийся огонь, и думал, как сделать так, чтобы он пылал еще ярче.

– Вы рассуждаете, как многие ваши сограждане в эпоху Революции!

– Не отрицаю этого.

– Но вы слишком молоды, чтобы хорошо знать это время убийственного безумия, направленного против религии! Должно быть, вам рассказывали об этом родители или знакомые…

– Их это нисколько не интересовало, – пожала она плечами.

– И несмотря на это…

– Да, несмотря на это, я считаю, что 1793 год дал человечеству немыслимую раньше надежду. И ошибки, трусость, преступления, все, о чем вы думаете, не в силах обесчестить идеалы, которыми они прикрывались. Я ненавижу палачей, жалею жертв, но разве не удивительно, что с того момента, как были совершены эти страшные преступления, мир уже не может жить по-старому? Одно только слово смогло перевернуть умы: свобода!