– Уведите их! – приказал Лобанов-Ростовский.

Арестанты зароптали, поднялся шум.

– Вы не смеете судить нас таким образом! – воскликнул Николай. – Дайте нам возможность хотя бы защититься!

– Уведите же их! – гневно повторил Лобанов-Ростовский. – И пусть введут следующих!

– По одному – напр-р-раво! – рявкнул унтер-офицер.

Узники вышли из зала. Их отконвоировали в Алексеевский равелин, разместили уже в других камерах. Едва Николай успел сесть на соломенный тюфяк, вошел очень бледный и взволнованный отец Петр Мысловский.

– Вы не верьте ничему из того, что сейчас услышали! – заторопился он. – Их помилуют у подножия виселицы! И ваш приговор, ваш тоже будет изменен, облегчен!

– Как они приняли весть о казни?

– Спокойно. Очень-очень спокойно. Впрочем, они прекрасно понимают, что это мера устрашения. Смертная казнь в России отменена, и государь не может пойти против человеческих законов, а четыре митрополита из состава высшего суда – против Закона Божьего! Будем верить! Будем верить!

В экзальтации священник присоединился к приговоренным политическим преступникам. Несчастье было его отчизной. Он наскоро благословил Николая и сказал:

– Больше не могу оставаться с вами. Мне нужно посетить всех ваших друзей. До завтра!

Совсем стемнело, но Николай не мог заснуть. Июльская ночь вливала в открытое окно камеры влажную жару, раздражающие запахи и отдаленные шумы города. Время от времени у стен крепости раздавался плеск весел. Крысы высунулись из нор, им было любопытно посмотреть на нового соседа. Он не обращал на них внимания. Во рту пересохло, как при лихорадке. Потная сорочка приклеилась к телу. Ему оставили собственную одежду, строго наказав не пачкать ее. Что означает эта предупредительность? Он лег на спину и, глядя на черно-синее небо, постарался собрать беспорядочно разбегающиеся мысли.

Двенадцать лет каторги!.. Если приговор не будет пересмотрен, он никогда больше не увидит Софи! Но теперь, когда они снова обрели друг друга, угроза вечной разлуки невыносима, невыносима!.. Вернув ощущение счастья, Софи похитила у него мужество… «Все устроится, – принялся Николай уговаривать себя. – Император сократит мне срок до нескольких месяцев тюрьмы. Наши пятеро друзей не будут повешены. Мир и душевный покой вернется в Россию. Господу не угодно, чтобы было иначе…» Он повторял себе это утешение без конца.

Посреди ночи послышались стук молотка и визг пилы. Должно быть, плотники возводят около крепости трибуны… Потом пронизывающий рассветный ветер принес ему едва различимый барабанный бой, сигналы трубы… Играли зорю в казармах… Квадратик неба в окне стал похож на клок серого тумана… Птицы начали свои утренние переговоры, где-то с криком пролетела чайка… Измученный Николай наконец заснул, но его разбудил тюремный врач, явившийся осведомиться о здоровье. Да что они там – в высших кругах – опасаются, как бы суровость приговора вконец не расшатала арестантам нервы, что ли? Подобное участие показалось Николаю столь смехотворным, что он отослал заботливого посетителя без всякого уважения к его сединам, ученому виду, очкам и саквояжу. Но тут наступила очередь отца Петра Мысловского. Дергая за кончик свою рыжую бороду, священник объявил:

– Последние новости весьма утешительны: смертной казни не будет. Храни вас Господь!

И уступил место коменданту. Исполненный важности Подушкин отдал Николаю приказ одеваться и следовать за ним.

– Куда вы собираетесь меня вести? – спросил Озарёв.

– Я не намерен вам ничего объяснять. Но на вашем месте я бы поторопился.

«Нам хотят объявить царскую милость! Помилование!» – возликовал в душе Николай. Его окружили охранники, вооруженные солдаты, но он, охваченный радостным предчувствием, смотрел на них дружески, чуть ли не с любовью. Перейдя под конвоем подъемный мост, связывающий Алексеевский равелин с собственно крепостью, Николай спустился во двор.

Здесь, в утреннем сумраке, тесно, локоть к локтю, уже стояла примерно сотня узников, и приводили еще и еще – из всех казематов. Невыспавшиеся, невыбритые, плохо одетые, бледные, истощенные, у каждого – взгляд загнанного зверя.

Генерал Сукин в мундире с иголочки во все горло выкрикивал приказы. Опьяненные собственным рвением унтер-офицеры с оранжевыми воротниками распределяли арестантов по группам – в соответствии с объявленными накануне судом разрядами. Каково преступление – таков разряд: главные организаторы заговора; те, кто признан виновными в попытке цареубийства; те, кто позволил себя вовлечь и примкнул к мятежникам; те, кто ничего не сделал, чтобы предотвратить восстание… Рядом с Николаем оказались братья Беляевы и Юрий Алмазов. Слева, среди приговоренных к вечной каторге, он различил Трубецкого, Оболенского, Кюхельбекера, Александра Бестужева, Якубовича, Пущина… В другой группе – там, где были осужденные на двадцать лет каторжных работ, – Николая и Михаила Бестужевых… Ни Рылеева, ни Каховского, ни Пестеля не было видно.

– Какое еще зрелище нам хотят предложить? – проворчал Юрий Алмазов.

– Знаешь, в любом случае я не думал, что нас так много, – отозвался Николай. – Как-то это приободряет!..

Три четверти осужденных были ему незнакомы. Немногочисленные гражданские участники заговора, одетые в черное, затерялись среди толпы военных в мундирах с красными отворотами, облезшими позолоченными эполетами, в пыльных измятых головных уборах. Кое у кого на груди сверкали самые славные ордена империи. Когда все группы были выстроены и сосчитаны, выехал верхом генерал Чернышев. Он сегодня не стал румяниться, и лицо его казалось таким безжизненным, словно его вылепили из горшечной глины. Чистокровный жеребец под генералом взыгрывал, генерал нервно, с трудом сдерживал его. Он был неважный наездник, генерал Чернышев, – знатоки в рядах осужденных молча оценивали действия всадника. Заметив их насмешливые улыбки, генерал в ярости повернул коня и ускакал прочь. Солдаты Павловского полка окружили приговоренных четвертого разряда. В память о Павле I, основавшем когда-то полк, в него набирали преимущественно людей с такими же курносыми носами, какой был у покойного императора. Николай смотрел на ряд черепов под высокими медными колпаками и думал: «Мы живем в стране безумцев!» Унтер-офицер вытянулся во весь рост и, видимо, на что-то разгневавшись, пролаял приказ. Войска стронулись с места, строевым шагом вышли из крепости через Петровские ворота…

Слева, на кронверке у крепостного вала – странное сооружение: два столба, соединенных железной балкой. С железной балки свисают пять веревок.

– Виселица! – прошептал Николай.

– Да… – откликнулся Одоевский. – Отец Петр Мысловский предупредил меня, что комедия будет сыграна до конца. А в последнюю минуту стремглав прискачет посланец царя и возвестит о великой милости!

– Стой!

Они остановились на плацу. Увидели вдали небольшую группку молчаливых зрителей: несколько человек в иностранных мундирах, дипломаты, придворные. Семьям приговоренных наверняка ничего не сказали.

– Какая малочисленная публика, друг дорогой! – смеясь сказал Муханов. – Мы явно не делаем сборов!

Николай тоже засмеялся – так хотелось победить тревогу: нет, нет, никакой казни не будет, такого просто не может быть, ее не будет, они на это не пойдут, ведь даже сама пышность, с какой они все это обставляют, говорит о том, что единственная их цель – потрясти, поразить, сломить дух виновников!

По помосту прогуливались палачи в красных рубахах. То тут, то там на плацу вспыхивали и рассыпались искрами большие костры – их шевелили люди, вооруженные рогатинами и вилами. Густой дым поднимался к небу. Солнце не спешило выходить. Плац окружили подразделения всех полков Санкт-Петербургского гарнизона. С четырех сторон света разверзли свои жерла пушки.

Генерал Чернышев скакал по плацу то в одном направлении, то в другом. Он останавливался перед тем или иным узником, быстро вглядывался в него сквозь лорнет и суетливо двигался дальше. Плюмаж его развевался по ветру. Совершенно очевидно, Чернышев был назначен распорядителем церемонии. Император ради нее себя не побеспокоил… А может быть, не осмелился?.. Шептались, что он в Царском Селе… О начале торжества возвестил гром барабанов. По знаку Чернышева адъютант огласил приговор, чеканя каждое слово.