Едва установилась хорошая погода, по приказу коменданта крепости открыли окошко с замазанными мелом стеклами. Правда, даже так дышать было трудно: воздух в тесной камере и с открытым окном был влажный и обжигающий, как в парильне. И все прочие запахи перекрывала вонь из деревянной кадушки… Но все-таки квадратик неба, переливавшегося всеми оттенками лазури, сопровождал теперь Николая даже во сне.

Несмотря на желание дать Софи утешение, он так и не смог заставить себя написать пошлейшее письмо с целью растрогать императора. Изорвав в клочья несколько листов бумаги, решил поделиться своими затруднениями с отцом Петром Мысловским. А тот посоветовал ждать: лучше подать прошение уже после того, как Высший уголовный суд вынесет приговор.

– Думаю, не пройдет и недели, и вы поймете, как следует действовать…

Священник казался озабоченным, встревоженным. Николай спросил, известно ли ему хоть что-то определенное насчет того, как двигается процесс.

– Нет-нет, – торопливо отозвался отец Петр, – пока ничего определенного я не знаю.

Поведение его было настолько странным, что Николай, поразмыслив, наконец, догадался: похоже, батюшку мучает совесть! Скорее всего, в начале следствия он приходил к арестантам только как верный слуга императорской власти, но, разговаривая с ними… с нами… но беседуя, но всматриваясь, вслушиваясь, узнавая людей, наверняка убедился, что они не заслужили того наказания, какое им угрожает. Пускай поступки мятежников представлялись ему неблаговидными, заслуживающими порицания – он не мог теперь отрицать, что вдохновляли их благородные идеи. И теперь он выносил им приговор мягкий, отеческий – может быть даже, он встал на их сторону во имя божественного правосудия и против официального. А если священник не говорит этого, все равно ведь все можно прочесть в его глазах. Ну, и чем более ложным кажется ему положение, в котором он невольно оказался, тем сильнее он хочет облегчить страдания узников, тем большее уважение, тем большую любовь к ним испытывает.

Назавтра, 12 июля, Николая разбудила суматоха за дверью камеры: там бегали, отдавали какие-то короткие приказы, позвякивали металлом. Ворвался ураганом полковник Подушкин, за ним – двое охранников и брадобрей.

– Извольте одеться, сейчас вас побреют!

– Что происходит? – спросил Николай.

Но Подушкин уже улетел.

– Нам-то откуда знать? – пожал плечами Змейкин. – Наверное, что-то серьезное. Вам ведь принесли вашу красивую одежду.

Николая побрили, он с удовольствием переоделся в то, в чем был арестован. Охранники вывели его во двор крепости. Здесь было невероятное множество карет – ни дать ни взять бал в Зимнем дворце, усмехнулся про себя Озарёв. Кучера, берейторы, выездные лакеи в ярких разноцветных ливреях важно прохаживались туда-сюда между лошадьми с заплетенными в косички гривами, с горящей серебром сбруей. Плотные группы солдат и жандармов бесстрашно жарились под добела раскаленным июльским солнцем. Двери комендантского дома были распахнуты настежь, часовые, выпятив грудь, застыли на каждой ступеньке лестницы, видны они были и в прихожей.

Николая подтолкнули – он оказался в тесной комнате с задернутыми занавесями. Здесь уже собралось человек двадцать. Узники… Вылинявшие мундиры, болезненно-тревожные лица… Почти все молчали. Удивительно: Озарёв никого из них не знал. Наверное, здесь одни только члены Южного общества, подумал он, жаль, что так вышло.

Вдруг кто-то тронул его за плечо. Обернулся: маленькое, узкое лицо с густыми черными бровями – Юрий Алмазов! Вот это встреча на краю света! Они, чуть не плача, обнялись.

– Ты хоть что-нибудь понимаешь? – спросил Николай.

– Не больше твоего, – ответил Алмазов. – Судить нас будут. Что ж, постараемся себя защитить.

– Но как случилось, что здесь нет никого из наших друзей?

– Загадка судопроизводства! Должно быть, они принадлежат к другому разряду. Каждый – в соответствии со своим преступлением! Просто-таки Дантова «Божественная комедия»… А мы с тобой оказались в одном круге ада. Впрочем… впрочем, не в такой уж дурной компании – посмотри!

Николай проследил взглядом за рукой Юрия Алмазова и обнаружил в углу, в полутьме, пятерых членов Северного общества. Тут были Одоевский, штабс-капитан Муханов, генерал Фонвизин и два брата Беляевых. Озарёв подошел, пожал руки товарищам. Мундир младшего Беляева украшен крестом Святого Владимира – Александр I наградил его за героизм, проявленный во время наводнения 1824 года…

– Тебе не о чем беспокоиться, – сказал ему штабс-капитан Муханов. – Уж такого отличия они не смогут не принять во внимание. И ты еще с почестями выйдешь отсюда.

– Разумеется, – поддержал Николай. – Если верить сведениям, которые я получил от жены, речь вообще идет о простой формальности.

– Говорят, императрица потрясена письмами, которые шлют ей семьи обвиняемых! – воскликнул Одоевский. – Она поможет нам! Она святая!

Двери распахнулись. Засуетились солдаты, выводя небольшую группу арестантов. Не успев ни в чем разобраться, Николай, вынесенный потоком, очутился в том самом помещении, где его несколько раз допрашивала следственная комиссия. Стол, накрытый красным сукном, имел теперь форму подковы, а сидели за ним не только генералы, но и архиепископ, и митрополиты, и сенаторы в малиновых мундирах… Места не хватало, и некоторые из судей устроились в глубине – на стульях и скамьях, поставленных полукругом. Лица у высших сановников империи, одетых, словно явились на гала-представление, были нарочито безразличными. Стоявшие навытяжку арестанты, выстроенные в один ряд у стены, казались еще более жалкими перед этой выставкой золота, орденов, широких муаровых лент. Министр юстиции, старый князь Лобанов-Ростовский, стоял у аналоя – будто собирался служить литургию, однако перед ним было раскрыто отнюдь не Евангелие, а толстый том с делом декабристов.

– Какая мизансцена! – шепнул Николай Одоевскому.

– Хотят произвести на нас впечатление – надеются, лучше урок усвоим! – проворчал штабс-капитан Муханов.

Жандармы, выпучив глаза, зашипели: «Молчать!» Министр юстиции ткнул указательным пальцем в какой-то параграф книги, раскрытой на аналое. Секретарь, получив сигнал, надел очки и прочел:

– «Будут лишены дворянства, всех прав и имущества, титулов, чинов, званий, наград и сосланы в каторжные работы сроком на двенадцать лет с последующим поселением на вечное жительство под надзором в Сибирь те, кто принадлежит к четвертому разряду, а именно следующие преступники…»

Он помолчал, откашлялся и принялся оглашать список:

– Штабс-капитан Муханов, бригадный генерал Фонвизин…

Оледеневший до костей Николай повторял и повторял про себя: «Двенадцать лет каторги и вечная ссылка! Не может быть! Такого просто не может быть! Чересчур суровая кара! В конце он объявит смягчение наказания!»

У сидевших перед ним судей, помимо их воли, лица стали виноватыми. Кое-кто не решался поднять глаза, чтобы не встретиться взглядом с осужденными. Священнослужители, потупившись, жевали бороды. Военный министр Татищев брал одну понюшку за другой и нервно чихал в платок. Генерал Чернышев, раскрашенный больше обычного, внимательно, будто сквозь ювелирную лупу, рассматривал свои ногти.

– Озарёв Николай Михайлович…

Николай вздрогнул, услышав свое имя, посмотрел направо, налево – на товарищей, все они словно окаменели.

– Корнет Нарышкин, корнет князь Одоевский!

Было названо последнее в четвертом разряде имя. Секретарь умолк и сделал шаг назад, уступив место другому, который монотонно, как пономарь, зачитал вынесенный за несколько минут до того приговор обвиняемым первого, второго, третьего разрядов: ссылка в каторжные работы навечно, на двадцать лет, на пятнадцать лет… И наконец – вытянув шею, будто петух, приготовившийся пропеть утреннюю зарю, сообщил, что политические преступники вне разряда Павел Пестель, Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин, Кондратий Рылеев и Петр Каховский приговорены к смертной казни через повешение. Николаю показалось, что его ударили в самое сердце. Его душило негодование, но он и пальцем пошевелить не мог. Секунду-другую ждал, что объявят государеву милость. Но секретарь раскланялся и исчез, не сказав больше ни слова.