Николай подсчитывал имена. Сто двадцать, даже больше! Когда чтение списка было закончено, прозвучал приказ:
– На колени!
Все приговоренные опустились на колени. Снова забили барабаны, чтобы оповестить о разжалованиях, лишении дворянства, чинов, орденов, воинских званий. Палачи приблизились к офицерам и стали срывать с них эполеты, аксельбанты, ордена, наконец – мундиры… Все это сразу же бросали в огонь. Поленья трещали, пламя ярко вспыхивало, костры дымились, сильно пахло жженым сукном… С Николая, хоть он и не был военным, стащили фрак.
– Там у вас в карманах ничего не осталось? – услужливо спросил палач.
– Нет.
– Тогда давайте!
Палач швырнул фрак, и он полетел к костру, как черная птица, – крылья в разные стороны. Упал. Поднялся целый фонтан искр. Когда все остались в одних сорочках или полуобнаженными, палачи взяли в руки заранее подпиленные шпаги. Сильно взмахнув, они затем ломали шпаги над головами офицеров. Многие из стоящих на коленях людей были героями Отечественной войны, и лица их в этом чудовищном унижении светились трагически возвышенно. Челюсти сжаты, глаза сухие – в утешение теперь им остались лишь воспоминания. Иногда, даже при сильном ударе, клинок не ломался. Генералы, полковники, простые корнеты падали на землю – кто с ободранным плечом, кто с окровавленным, едва не оторванным по недосмотру ухом. И ворчали:
– Неумехи!
– Они тут новобранцев привели, что ли?
– Даже этого не умеют делать в России, – горько сказал Одоевский, пошатнувшись под ударом.
Палачи, на которых весьма недовольным взглядом смотрел Чернышев, были взвинчены, ругались. Николай подумал в холодном бешенстве: «Думаете, господа, что нас разжаловали? Нет! Вы сами себя разжаловали!»
Когда была сломана шпага над последней головой, солдаты принесли охапками тюремные халаты в серо-белую полосу и велели арестантам надеть их. Времени разбираться с размерами не было – и высоким доставались чересчур короткие халаты, а низкорослым слишком длинные. Вскоре на кронверке Петропавловской крепости никого уже не было, кроме толпы скоморохов в арестантских робах.
Военный оркестр грянул радостный марш – звенели цимбалы, ликовали фанфары. Услышав мелодию, кони стали приплясывать на месте. Генерал Чернышев спешился перед гостями. Хотел услышать комплименты за удачное зрелище? Услышал? Под синим небом гремели окрики унтер-офицеров. Легкий речной ветер колыхал перья киверов. Пели трубы.
Приговоренных повели в крепость. Проходя мимо виселицы, они с любопытством смотрели на нее.
* * *
Николай понапрасну выпытывал у тюремщика во время ужина, что ему известно о пяти приговоренных к повешению – тот клялся, что не известно ничего. Но бегающий взгляд говорил ясно: лжет. Стремясь все-таки хоть что-то разузнать, Озарёв попросил охранника позвать к нему отца Петра Мысловского.
– Слишком поздно, – сказал охранник.
– Мне нужно исповедаться.
Тюремщик кивнул – в тюрьме для встречи с Богом расписания не существовало.
Когда священник вошел в камеру, за окном было уже совсем темно. Стоило увидеть его перевернутое лицо, стало ясно: беда!
Отец Петр опустился на табурет, закрыл лицо руками и прошептал:
– Бедный, бедный мой друг, как это омерзительно!
– Что? – воскликнул Николай. – Вы же не хотите сказать, что их повесили?
– Повесили…
Мгновение Озарёв болтался сам в веревочной петле, чувствуя внизу пустоту. Земля ушла у него из-под ног. Он задыхался от ужаса.
– Никогда и подумать не мог, что такое возможно! – снова заговорил священник. – Самые высокопоставленные сановники заверяли, что все будет хорошо… Я позволил убаюкать себя, как ребенка… Какой стыд!.. Какой стыд!.. Какой позор для нашей страны!..
– Вы были с ними до последней минуты? – тихо спросил Николай.
– Да. Все пятеро вели себя удивительно мужественно и достойно.
– Что они говорили?
– Рылеев говорил мне о страданиях Христа… Муравьев-Апостол сказал: «Я прощаю царя, если он сделает Россию счастливой». И даже протестант Пестель попросил его благословить!..
– А потом?
– Что потом?
– Потом что было? Им завязали глаза?
– Николай Михайлович, зачем это вам?
– Мне надо знать… Чтобы яснее себе их представить… Чтобы сильнее их любить… Чтобы уметь лучше почтить их память…
– Им надели колпаки на головы, связали руки за спиной, на грудь каждому повесили табличку с надписью: «Злодей цареубийца», они сидели на траве в ожидании казни и спокойно, тихо беседовали. Потом им скомандовали: «Вперед к эшафоту!» И заиграла музыка…
Священник глубоко вздохнул, отвел от лица руки. Лоб его судорожно морщился, слезы текли по щекам и пропадали в бороде.
– Они по крайней мере умерли сразу?
– Нет…
– Как это – нет?
Отец Петр какое-то время не мог продолжать, он дрожал всем телом, казалось, сейчас он упадет… И вдруг все, о чем священник хотел промолчать, лихорадочным потоком выплеснулось из него:
– Нет, бедный друг мой, нет! Конец их был ужасен!.. Палачи поставили на доски, прикрывающие яму, школьные скамьи, втащили туда осужденных, а когда вынули эти скамьи из-под их ног, то три из пяти веревок оборвались!.. Пестель и Бестужев-Рюмин остались висеть, но Рылеев, Каховский и Муравьев-Апостол рухнули на доски, те сломались под их тяжестью, и все трое упали в яму… поломали ноги… Их стали вытаскивать из ямы – окровавленных, полуживых, но живых! Рылеев так расшибся, что во второй раз его на руках на эшафот внесли. Палачи растерялись – где взять другие веревки, все лавки закрыты… Исполнение казни задержали на полчаса… Полчаса смертной тоски для приговоренных, полчаса стыда для тех, кто наказывал их… Наконец, стали вешать снова – теперь им все удалось… А музыка играла все громче и громче… Да, да, теперь веревки оказались крепкие… Я не мог вынести этого зрелища – потерял сознание… Как я виноват перед Господом!.. Боже, Боже, милостив буди мне, грешному!
Нервы Николая были натянуты до предела, он и сам дрожал, по коже пополз холод… Бессильный гнев…
– Отец Петр… вы и сейчас думаете, будто царь – помазанник Божий?
– Теперь уже не знаю… – ответил Мысловский. – Голова горит, все кружится в ней… Преступление сместилось… оно теперь по другую сторону… Судьи обесчестили себя, а обвиняемые взяты на небо в ореоле мучеников!.. Да приимет их Господь в Царствии Своем, да учинит души их, идеже праведнии упокояются! Вечная память!
Отец Мысловский перекрестился.
– А для нас, – заговорил, помолчав, Николай, – после этой казни не осталось ни малейшей надежды.
– Отчего вы так думаете?
– Если царь, не поколебавшись, отправил на виселицу пятерых главных заговорщиков, почему бы ему не отправить на каторгу всех остальных?
– Да, пожалуй, – ответил священник, – пожалуй, теперь вам не стоит надеяться на царское милосердие.
Николай будто второй раз услышал приговор. Впереди ничего, кроме огромной зияющей пустоты: Сибирь. «Знает ли Софи, что произошло?» – подумал он. Она отдалялась от него. Он больше не может думать о ней как о жене. Рыдания сотрясли его плечи. Он упал на кровать, закрыл глаза и позавидовал тем, кто нынче уже мертв.
* * *
На следующий день, когда солнце поднялось уже высоко в небо и сияло нестерпимо ярко, до слуха Николая донеслось церковное пение. Он довольно долго и с печалью слушал певчих, затем позвал охранника и спросил, откуда это и что такое.
– Служат благодарственный молебен на Сенатской площади, – ответил тот. – И очистительное молебствие. Император и вся императорская семья вернулись из Царского Села. Все священники из Казанского собора там. Митрополит проходит перед гвардейцами и кропит всех святою водой. И землю святою водой окропляют, где мятеж был… Такой прекрасный праздник!..
Николай улыбнулся и прошептал:
– Скажи, какой сегодня день!
– 14 июля.
– Так я и думал… А знаешь, что произошло во Франции 14 июля ровно тридцать семь лет назад?