Старенькая «Эмка». Северьянова остановилась на границе поля, где девушки в белых пиджачках, как в доброе довоенное время, выносили из машин корзинки с бутербродами, перетирали стаканы, готовили завтрак. Секретарь райкома, загородившись ладонью от солнца, долго смотрел на работавших, продвинувшихся уже к середине поля.

— Куда начальство спрятали? — спросил он наконец старика, выдававшего лопаты.

— Начальство? А вам какое надо? Сегодня у нас Настасья Зиновьевна — начальство. Вон она там, с трактористами объясняется.

В самом деле, вдали виднелась Нефедова в | высоких резиновых сапогах, в перехваченном ремнем ватнике, с головой, обмотанной платком.

— А Калинина?

— Анна Степановна? Ее что-то и не видать. Гляди, ще людей погуще, — там она и есть. Сегодня она рабочая сила.

Анна была в паре с матерью. Ступая вдоль натянутой веревки, она коротким движением лопаты делала ямку, а мать идя за ней с корзиной, бережно, как что-то очень ценное, что может разбиться, опускала в землю картофельную очистку. Положив вверх розоватым проклюнувшимся глазком, она рукой присыпала ее, после чего Анна покрывала росток землей с лопаты. Работала старуха с величайшей тщательностью. Десятилетиями воспитанную добросовестность старой труженицы сегодня усиливали обстоятельства личного свойства.

— Этот старый индивидуй, он ведь, знаешь, что мне вчера сказал? — жаловалась она дочери, не переставая осторожно опускать в землю очистки. — Пока, говорит, вы там речи да оркестры слушаете, мы уж наработаемся вволю. С вечера лопату с тяпкой в газету укутал, семян в кошелку положил, а сегодня я проснулась чем свет — его уж и след простыл. Нет, ты скажи, каков?

— Ну, а чего вы, мамаша, волнуетесь? Пусть, — пряча улыбку, отвечала Анна.

— Как это пусть? Этот хуторянин так мне и заявил: давай, мол, осенью считаться, у кого картошка крупнее, у кого морковка сочнее, тот и прав.

— Ну, а если у ситцевиков и лучше урожай будет, какая беда? Свои ж люди.

Варвара Алексеевна, прищурив черные глаза, сердито посмотрела на дочь.

— Так, по-твоему, не беда, если эти лоскутники больше соберут, чем мы, на общем поле? А по-моему, всем нам грош цена, если мы им нос не утрем. Вот. И прежде всего — коммунистам!

— Бог на помощь! — донесся сзади знакомый насмешливый голос.

Анна вздрогнула. Рядом, вытирая платком свое полное раскрасневшееся лицо, стоял Се-верьянов.

— Спасибо, коли не смеешься.

— Бог-то бог, а и сам не будь плох! — ворчливо отозвалась Варвара Алексеевна и тут же без всяких предисловий набросилась на секретаря райкома — Ты лучше скажи, Серега, зачем вы ситцевикам землю кромсать разрешили? Сделают из участка лоскутное одеяло, какие раньше у нас в казармах старухи из клинышков набирали. Хорошо это?

— Они ж так решили, — оторопел Северьянов, но тут же Нашелся: —Твой благоверный, Варвара Алексеевна, у них там закоперщик, с него и спрашивай по семейной линии. А райком, что он сделает, если им всем так больше нравится?

— А им ещё и водку дуть и сквернословить нравится, что ж, и с этим мириться? И до этого райкому нет дела?

Варвара Алексеевна воинственно поддернула под подбородком концы черного платочка и царапнула секретаря райкома сердитым взглядом. Северьянов вспомнил, как кто-то назвал ее однажды: боярыня Морозова. Вспомнил и не смог подавить улыбки.

— Смейся, смейся, а я на тебя в горком партии напишу, пусть нас там разберут. — Она наклонилась было к ямке, выкопанной Анной, но выпрямилась и озабоченно спросила: — Всех уж, наверное, объездил? Как мы, от других не отстали?

— Да с такими, как ты, Варвара Алексеевна, разве отстанешь? Только отчего это вы, ткачи, такие сердитые?

— От шума. Шумная у нас работа, — серьезно пояснила Варвара Алексеевна, плохо понимавшая шутки.

К закату, усталые, обожженные солнцем, с обветренными, шелушащимися губами, огородники удовлетворенно оглядывали ровное, аккуратно засаженное картофелем поле. Лишь в центре его чернел пустой еще кусок земли, который оставили под капусту, морковь, редьку и другие овощи. Все устали, но усталость была особенная, сладкая: хотелось посидеть неподвижно, есть, спать.

Анна, у которой воркотня матери не шла из головы, сбегала все-таки на участок ситцевиков. Он действительно напоминал набранное из ситцевых клиньев одеяло, какими еще на ее памяти укрывались обитатели общежитий, когда резать на чехлы целую материю считалось недопустимой роскошью. Поле оказалось таким же пестрым, но лоскутки эти, хотя не все еще поднятые и засаженные, были обработаны так тщательно, словно это были не клочья пустыря, по которому в прошлом году мальчишки гоняли мяч, а та земля, которую домовитые текстильщицы заготавливают в ящиках для своих фикусов, рододендронов и «Ванек мокрых».

Ситцевики пришли на огороды каждый со своей семьей. Только Степан Михайлович, успевший поднять и засадить лишь часть участка, сидел один, и возле него лежали аккуратно перевязанные бечевкой инструменты. Довольный, жмурясь на солнце, он неторопливо жевал хлеб, сдабривая его перед тем, как откусить, особой щепотью соли. Увидев дочь, он обрадовался, торопливо стряхнул крошки с усов и с бороды в горсть, отправил их в рот и спросил:

— Что, лазутчиком от матки пришла? Поглядеть, как копошится отсталый элемент? Ну что ж, полюбуйся.

На делянку ткачей Анна вернулась, когда все почти уже разошлись. Лишь трактора запахивали последние полоски целины да работники столовой грузили в машины свое имущество. Анна опять забралась в кабину грузовика, переоделась в платье, стащила резиновые сапоги. Натруженные ноги гудели и ныли. Не хотелось обуваться. До дома можно было дойти боковыми улочками, и она решила отправиться босиком. И как приятно было, будто в детстве, ощущать ногой прохладную теплую мякоть еще влажной земли! Тропка вела мимо небольшой березовой рощицы, клином врезавшейся в распаханное и засаженное теперь поле. Воздух был насыщен солоноватым запахом распускавшихся березовых почек, влажного мха, грибной прели, какой дышат весной даже самые маленькие лески.

До чего же здесь было хорошо! Анна не утерпела, постелила на траву комбинезон и улеглась на нем под сенью большой березы. Ветер перебирал тонкие ветки, и было видно, как сквозь смолистый лак, покрывавший почки, уже проклевываются крохотные, сложенные в щепоть листочки. Выше было синее небо, и по нему, предвещая ясную погоду, вкривь и вкось с писком носились стрижи. Тело ныло, как избитое. И все-таки было легко, не хотелось ни думать, ни шевелиться, а только вдыхать этот березовый настой, принимать ласку теплого ветра. Понемножку все начало расплываться, терять четкость очертаний. Оставалось лишь ощущение бодрящей свежести.

— Анна Степановна, — громко сказал кто-то рядом. — Земля-то сырая, разве можно на ней теперь спать?

Анна вздрогнула, открыла глаза и даже вскрикнула от неожиданности. Небо потемнело настолько, что ветви на его фоне уже трудно было различить. Над ней склонилось круглое, с расплывчатыми детскими чертами лицо механика Лужникова.

— А? Что? — спросила она, еще плохо соображая спросонок и, увидев свои голые ноги, быстро одернула платье. — Фу ты, как вы меня испугали! Я тут, кажется, маленько уснула.

— А я иду рощицей — кто это лежит? Батюшки, Анна Степановна! Разметалась вся… А вы вставайте, вставайте, сейчас самая радикулитная пора.

Какими-то бессознательными, но точными женскими движениями Анна прибрала волосы, еще раз обдернула платье, отослала Лужникова в сторонку, надела чулки, обулась и, когда повернулась к нему, успела перехватить его ласковый о смущенный взгляд.

— Вы чего на меня так уставились?

— Кто, я? — растерялся собеседник и вдруг густо, совсем по-детски покраснел. — Я разве смотрел? Ох, как вас сегодня солнышко нажарило! Придете домой, ноги, плечи, шею — все смажьте маслом, в особенности ноги. А то кожа слезать будет.

Он протянул было руку, чтобы помочь Анне подняться, но та сама легко вскочила и заторопилась.