И портвейн распили, а потом, придя в отличное настроение, до поздней ночи дурили и пели.

Разошлись поздно. Девушки, как расшалившиеся не ко времени школьницы, юркнули под одеяла и тотчас же добросовестно уснули. Женя же, лежа на спине, закинув за голову тонкие руки, гадала, каков-то стал Курт, как он ее встретит, а главное, как с ним держаться. Ведь она теперь советский офицер… Все это казалось очень сложным, и в раздумьях этих радость смешивалась с тревогой, нетерпеливое ожидание — с какой-то детской боязнью предстоящей встречи.

Так, не сомкнув глаз, девушка и пролежала до рассвета, а теперь вот, идя вслед за лейтенантом Куварииым по знакомой деревеньке, думала все о том же, не замечая ни снегов, набухавших влагой и источающих аромат первозданной свежести, ни того, как сочно потемнели бревна и доски с южной стороны изб, ни сверкающих ледяных сосулек, свисавших с карнизов, ни тяжелых капель, пробивших дырочки в крупитчатом снегу, ни даже того, как маслянисто поблескивает обнаженная земля завалинок, где уже распрямлялись редкие прошлогодние, уцелевшие под снегом травинки.

Девушка была так поглощена своими мыслями, что не заметила, как весна, сломав в это утро жесткую зимнюю оборону, ворвалась в штабную деревню и овладела ею. И все же сердце билось по-весеннему взволнованно, в неясном предчувствии чего-то небывалого.

Вот лейтенант Куварин, перемахнув большую лужу, вскочил на крыльцо одной из изб, оставляя на полу сочные темные следы, вошел в сени и, открыв дверь в дом, остановился, уступая Жене дорогу. Это была изба, где обычно размещались приезжавшие из частей офицеры связи. Знакомый девушке пожилой солдат растапливал печку. Добродушно ухмыляясь, он кивнул Жене, но та его даже не заметила. В глубине комнаты с табурета быстро вскочил и вытянулся какой-то человек в военном, но без знаков различия. Он был худощав, бледен, прядь светлых прямых волос падала ему на лоб. Большие губы неуверенно улыбались.

— Курт? — спросила она, делая к нему нерешительный шаг.

— Яволь, герр лейтенант, — отрапортовал Руп-перт, щелкая каблуками.

Женя смущенно обернулась к Куварину. Тот пожал плечами: дескать, что поделаешь, немецкая выучка, он ефрейтор, вы лейтенант.

— Это вы, товарищ Рупперт? Вас просто не узнаешь в этом обмундировании, — сказала Женя, переходя на немецкий и сжимая своими худенькими руками большую холодную, нерешительно протянутую ей руку.

— Вас тоже не узнаешь, товарищ… Женя, — сказал Курт, видимо не без труда освобождаясь из жестких оков субординации. — Как ваша нога? Вы без палочки? И, кажется, совсем даже не хромаете?

Тут лейтенант Куварин, с живейшим интересом наблюдавший всю эту сцену, озабоченно взглянул на часы.

— Простите, лейтенант Мюллер, мне пора. Майор Николаев просил предупредить, что он сюда заглянет, — и, тщательно откозыряв, он скрылся за дверью.

— Да вы шинельку-то снимите, товарищ лейтенант. Разгорелись дровишки, сейчас тепло будет, — сказал солдат, принимая у Жени шинель и шапку. — Может, уйти? Трубу-то вы и без меня закроете.

— Нет, нет, что вы, — торопливо произнесла Женя, — уж вы сами, я вас очень прошу!..

Она одернула гимнастерку чисто военным движением, засунув пальцы под ремень, раздвинула складки, села напротив Курта.

— А вы похудели… И вообще какой-то… Другой.

— Да, я стал другой, господин лейтенант.

— Товарищ лейтенант, — поправила девушка. — Впрочем, к чему это, зовите меня по-прежнему. Мы же друзья? Правда?

— Я стал немножко другой, товарищ Женя… Я хочу быть совсем другим, я хочу стать, как мой отец. Я убедился: он был во всем прав, мой отец… О-о, товарищ Женя, я вяжу у вас орден, и такой важный.

— Да, да, орден… Но рассказывайте о себе. Я так много о вас… — Она запнулась, бледное лицо ее полыхнуло румянцем. Но, преодолев смущение, она просто закончила — Я много думала о вас все эти месяцы.

Увидев, как просиял Курт, Женя даже улыбнулась.

— О-о-о, не может быть!.. Но я тоже все время думал о вас, товарищ Женя…

— Но об этом потом. Рассказывайте, рассказывайте!

И с немецкой обстоятельностью, точно на допросе, Курт Рупперт начал свою одиссею с того момента, когда он вложил свое последнее письмо в зев водосточной трубы. Впрочем, глаза его были более красноречивы, чем язык. А девушка смотрела на него и думала: неужели же это тот самый розовощекий немецкий фельдшер, что когда-то, краснея, как девица, перевязывал ей бедро, человек, из-за которого она бросила вызов землякам?

И вдруг возник у нее вопрос: любит ли она его? Ведь они ни разу не сказали друг другу этого слова «люблю». И не потому, что в первый раз его одинаково трудно выговорить и по-русски и по-немецки. Нет, просто их отношения, вероятно, и не были еще любовью. Да, ей хотелось его видеть. Да, она нетерпеливо ждала его прихода. Да, она все это время думала о нем. Но разве так встретились бы они, если бы любили друг друга? От всех этих мыслей Жене становится вдруг так грустно, что у нее вырывается невольный вздох.

А Курт между тем рассказывает, как еврейская девушка, сестра милосердия, дала ему, немцу, свою кровь. Он волнуется. Женю же совсем не беспокоит, что где-то на пути в новую жизнь Курту встретилась еще какая-то девушка. Ее интересует другое.

— Эта медицинская сестра могла быть русской, узбечкой, украинкой… Это просто девушка. Почему вас так поражает, что она еврейка?

— Товарищ Женя, — улыбается Курт, — вы, что же, забыли, откуда, а главное, в качестве кого я попал в вашу страну?.. Мой начальник сейчас — старший лейтенант. Илья Бромберг. Мы ненавидим фашизм и делаем общее дело. Он, кажется, тоже еврей, но меня это совсем не интересует. А та отдала мне кровь. Кровь, понимаете?

— Нет, не понимаю. Вы ранены, в госпитале, наверное, не оказалось консервированной крови, и медицинская сестра отдала свою. Что вас так поражает?

— Но ведь я немец, а она еврейка! Внутренне вся насторожившись, Женя сощурила глаза и спросила:

— Вас, что же, беспокоит, что в ваш арийский организм попал стакан еврейской крови?

В госпитале солдат немецко-фашистской армии этот вопрос стерпел. Ведь он, Курт Рупперт, был всего лишь одним из тех, кто с оружием ворвался в чужую страну, принеся ей столько бед. Теперь перед девушкой был другой Рупперт. — антифашист, борющийся с общим врагом. Он вспыхнул, будто его ударили по лицу. Бесцветные волосы, брови, ресницы стали на потемневшей коже почти белыми.

— Зачем вы пришли сюда, товарищ лейтенант? Если вы считаете, что вы вправе говорить мне такие вещи, вам не следовало сюда приходить.

Эти слова были произнесены с плохо скрытым гневом, и гнев его обрадовал Женю. Она вскочила, скрипя сапожками, прошлась по комнате, остановившись возле старого солдата, все еще сидевшего на корточках у печки, не без гордости подмигнула ему: видите, мол, папаша, какой у меня знакомый.

— А с чего это он так встопорщился?

— Я случайно обозвала его фашистом, — ответила Женя, упрощая ход беседы.

— Обиделся?.. Стало быть, человек, — сказал солдат. Он кряхтя выпрямился, вынул из кармана кисет, размотал веревочку и поднес Курту. — Битте дритте — угощайтесь…

Курт улыбнулся, оторвал от газеты прямоугольничек, отогнул краешек, положил щепоть махорки, свернул и, нрислюнив, сунул цигарку в рот.

— Ишь научился по-нашему цигарки крутить, — усмехнулся солдат, давая ему прикурить. — Ничего, они и не тому научатся… Фашизм, он, как парша. Заразная, а сведи ее с кожи — человек как человек.

— Что говорит товарищ солдат? — спросил Курт, которого заинтересовал этот морщинистый пожилой служака. Такими обычно изображали русских на гитлеровских плакатах.

— Он говорит, что фашизм должен быть уничтожен человечеством, как заразная болезнь, — вольно перевела Женя.

— Да, да, да, — убежденно закивал головой Курт. — Уничтожен…

— Ну вот, вроде бы и договорились, — благодушно заговорил было солдат, но смолк, оборвав фразу, и вытянулся, щелкнув каблуками, ибо в дверях появилась высокая фигура майора Николаева. Женя, еще не привыкшая к своему военному положению, тоже вытянулась с несколько даже преувеличенным усердием.