Пожилой усатый человек с задумчивым лицом, сидевший на запасном баллоне под защитой кабины, освободил место.

— Садись, девушка, дорога дальняя, да и студено сегодня, сиверко, насквозь проберет.

Женя уселась, и ей вдруг стало необыкновенно покойно и уютно, как бывало в детстве, когда мать, уложив ее в кровать, делала из одеяла мешочек, подтыкая края ей под ноги.

Партизаны! С каким уважением и любовью произносили в те дни в тылу и на фронте это слово! Народные мстители, таинственные, отважные, независимые. И вот теперь, удобно устроившись на баллоне, глубоко засунув руки в рукава, девушка жадно рассматривала их. Какие разные это были люди! И как бы она удивилась, узнав, что поднявший ее в машину рыжий бородач по прозвищу Батя до войны был цирковым атлетом, что парень в кубанке — недавний студент политехнического института — уже трижды спускался на парашюте в тыл врага и налаживал для партизан оружейные мастерские, где по разработанному им способу изготовляли мины из кусков водопроводной трубы и начиняли их толом, выплавленным из неразорвавшихся снарядов, что молчаливый усач, уступивший Жене место, в прошлом механик МТС, а другой усач, широкоплечий, с лицом медного цвета, напомнивший девушке толстяка Ламме из «Тиля Уленшпигеля», оказался партийным работником.

Справа от Жени на том же баллоне сидел тихий человек с бледным задумчивым лицом и такой заурядной внешностью, что мог затеряться в любой толпе. Он был моложе многих своих спутников. Однако все звали его Дедом, и даже бесшабашный партизан в смушковой кубанке смолкал, когда он начинал говорить.

Дед курил одну за другой вонючие трофейные сигареты и изредка с любопытством поглядывал то на Женю, то на госпитальную клюшку с резиновым наконечником, лежавшую у нее на коленях. В простом, невидном этом человеке было что-то располагающее, вызывающее доверие. И Женя, та самая скрытная, самолюбивая Женя, которая в ответ на все обвинения не произнесла ни слова в свое оправдание, сама без всяких расспросов поведала этому незнакомому ей партизанскому командиру о своей душевной боли.

Грохоча бортами, машина неслась по накатанной дороге. Отплывали назад руины городской окраины. Перемахнув по узкому, круто выгибавшему спину путепроводу, через восстановленное железнодорожное полотно, черневшее свежим мазутом, она вылетела на шоссе. По обочинам кое-где темнели грузные корпуса сожженных и подбитых танков, увязшие в снегу пушки, остовы автомашин. Но эти уже полупогребенные в сугробах следы войны бессильны были нарушить красоту старого леса, с двух сторон надвигавшегося на шоссе. Низко опустив под тяжестью снега плечи ветвей, торжественными шеренгами стояли старые ели. Острые их вершины, таившие в пазухах золото шишек, казалось, вонзались в бледно-голубое, будто бы эмалированное небо. Под сенью ветвей, там, где на снегу лежали синие густые тени, в одиночку, группами, толпами, точно солдаты в маскировочных халатах, притаившиеся для новбго броска, были рассыпаны занесенные снегом маленькие сосенки. Кромка леса розовела, подсвеченная сзади лучами низко бредущего солнца. Все кругом сверкало, искрилось. Красиво, очень красиво было в этом заиндевевшем и как бы окаменевшем лесу! Но Женя, любившая даже те скромные тополя, что росли на фабричном дворе, сегодня была слепа к этой красоте. Не слышала она и разговоров, звучавших вокруг нее, не подхватила песни, вдруг вспыхнувшей в кузове и раскатившейся в морозной тишине.

Беседуя с Дедом, девушка отводила душу, а тот лишь покачивал головой и курил. Вот пошла по рукам емкая, обшитая сукном фляга. Каждый пригубливал под шутки и прибаутки. Когда фляга дошла до Деда, он вытер горлышко чистым носовым платком и протянул Жене:

— Погрейтесь, ехать еще далеко.

И Женя, не терпевшая хмельного, сделала несколько глотков. Потом деловито, будто принимая лекарство, приложился к фляге Дед и передал ее соседу.

— Простите, я вас прервал… Продолжайте, пожалуйста…

— Да больше уж и не о чем… Вот еду на фронт, — просто сказала Женя.

Помолчали. Дед закурил новую сигарету.

— Такая уж это война, — сказал он, стараясь рукой отогнать от Жени дым. — У нас в отряде был и немец и австриец — антифашисты, перебежчики, правильные люди. Отряд состоял из окруженцев. Ребята вдоволь побродили по вражеским тылам, фашистских художеств нагляделись, до того стали злые, что от одного слова «немец», бывало, зубами скрипят. А с этими двоими, можно сказать, сдружились. Зато те меж собой будто кошка с собакой. Как сойдутся, австриец — немцу: «Ты мою страну испоганил, нацист!» А немец — австрийцу: «Это твой сумасшедший землячок Адольф Шикльгрубер Германию кровью залил». До драки доходило. Умные, дисциплинированные ребята, а пришлось в разные роты разбросать… — Дед вздохнул. Облако морозного пара сорвалось с его губ. — Нет, девушка, вы на земляков своих не обижайтесь: столько перенесешь — тормоза откажут.

— Я не обижаюсь, но тяжело мне… — сказала Женя и, посмотрев на спутников, добавила — было.

Вдруг Дед вскочил и застучал ладонью по крыше кабины. Машина еще скрипела тормозами, а пассажиры ее, попрыгав за борт, бежали прочь от дороги, перемахивали через кювет и, увязая в снегу, опасливо посматривали на небо. Из шоферской кабины вышел офицер и, оглядев небосвод, спросил удивленно:

— Почему тревога?

— Не тревога, товарищ старший лейтенант, — улыбнулся Дед, — сено я заметил, вон стога… Надо в кузов набрать, путь не близкий, и чуете, сиверко как задувает.

— Дело, — согласился офицер и вместе с партизанами двинулся к стогу. Глубокий снег хватал за валенки, будто пытаясь стащить их. Женя не захотела отставать от других и двинулась за остальными, с трудом выволакивая из сугроба раненую ногу. Добравшись до стога, она набрала охапку поухватистей. Сено дышало ароматом лета. Вспомнился пионерский лагерь, белые палатки, сверкающая на солнце Волга, загорелые тела, звон косы, доносившийся с лугов…

— Синьора, не могу допустить! — воскликнул партизан в кубанке и, выхватив у Жени сено, понес его к машине.

Партизаны не могли забыть, как прыгали из кузова на дорогу. Смущенные, они старались не смотреть друг на друга.

— Учебная тревога прошла удовлетворительно, — улыбаясь, обобщил Дед. — Лихо сигаете, хлопцы. — И шепнул Жене: — Храбрейшие люди, под пистолетом не моргнут, но в отношении самолетов у нас, партизан, так сказать, первобытный инстинкт.

В кузове стало тепло, удобно. От нескольких глотков водки у Жени слегка кружилась голова. Хотелось, ни о чем не думая, так вот ехать и ехать, слушая сквозь дрему неясное звучание голосов, шутки, ощущая знакомую атмосферу боевого братства. Теперь девушка не сомневалась, что поступила правильно, верила, что на фронте ее поймут, не осудят. В душе ее даже затеплилась надежда, что где-то там — она не представляла, где именно, — кто-то поможет ей напасть на след человека, столь трагически ворвавшегося в ее жизнь. С этой мыслью Женя уснула, и так крепко, как, может быть, ни разу не спала с начала войны.

Когда она открыла глаза, машина стояла. Грубо отесанная жердь, как протянутая рука, преграждала дорогу. Партизаны, разминаясь, приплясывали и топали возле шлагбаума. Начальник команды вполголоса переговаривался с часовым. Дед знаком показал Жене, что нужно выходить, а бородатый Батя легко, как ребенка, принял ее на руки и поставил на землю. Машина покатила назад, а партизаны пошли гуськом по хорошо утоптанной, удобной, но узкой тропе, ведущей к деревне, которая виднелась вдали. Мороз окреп. Снег туго скрипел под ногой. Солнце, клонясь к закату, обагряло горизонт, окрашивая все вокруг в оранжевые тона, и в этом свете каждая ветка вырисовывалась с чеканной четкостью. У стога сена, что темнел невдалеке от тропы, Женя заметила странную собачку с красной шерсткой и пушистым хвостом. Та осторожно и, казалось, брезгливо переставляла по снегу лапы. Когда цепочка партизан поравнялась с ней, она неторопливо свернула за стог и, навострив уши, выглядывала оттуда, настороженно приподняв переднюю лапу.