В эту первую смену к машинам встали лучшие верхневолжские прядильщицы. Но и им было трудно в этих почти невероятных условиях. Нити плохо подчинялись даже опытным, молниеносно действующим пальцам. Они рвались, наматывались на валики, захлестывали соседние. То там, то здесь возникали этакие прозрачные вихревые смерчи бешено крутящихся обрывков. Несмотря на холод, работницы в первые же минуты поснимали платки, верхнюю одежду. Лица их стали влажными. Но изредка бросив быстрый взгляд на соседок, Ксения Степановна неизменно видела на разгоряченных лицах какое-то особое, радостное и будто бы даже пьяное выражение. Сама она, работая так, что глазам трудно было уловить полет ее руки, все время повторяла про себя: «Шумит, идет родная», — и чувствовала, что улыбается.
Когда же, приблизившись к краю машины, довелось ей, взглянув в окно, увидеть на заснеженном дворе обрубленный снарядом тополь и осколок закопченной стены с пустыми окнами, сквозь которые сияло небо, ей вдруг подумалось: страшная война бушует совсем рядом, разрушенный город стынет в снегах, а тут вот, вопреки всему, привычно шумят веретена, текут, наматываясь на шпули, нити… Не так уж существенно, сколько пряжи отправят сегодня отсюда на ткацкую. Вероятно, все увезут на двух-трех машинах, в большом хозяйстве это пустяк. И все-таки этот день важен, очень важен. Сегодня и прядильщики показывают, что советские люди совершают невозможное. Ведь совсем недавно они и сами с трудом верили, что в этом жалком приделке можно что-нибудь создать.
Жужжали, жужжали, жужжали веретена, и Ксения Степановна никак не могла отделаться от странного ощущения: казалось, что-то подобное она уже когда-то переживала — и эту необыкновенную радость, и это ожидание радостей новых, и даже то, что от ожидания хочется не смеяться, а плакать. Но когда же это было? И она вспомнила: в двадцатых годах, в голод. Мать заболела сыпняком и лежала в старой фабричной больнице, остриженная наголо, высохшая, маленькая, почти бездыханная. Со дня на день ждали тяжелых известий, измучились… Чтобы поддержать ее, Степан Михайлович снес на толкучку свое драповое пальто и выменял на масло. Но мать уже ничего не ела. Тогда масло выменяли на компот, сварили, и Ксения в солдатском котелке понесла его в больницу. В дверях терапевтического отделения ее чуть не сшиб с ног стремительный Владим Владимыч. «Ох и жилиста ж ваша мамка, вырвалась, кажется, у смерти из лап», — сказал он тогда… Вот та же беспокойная радость, какую Ксения испытала, услышав это, осеняет ее сейчас. И так же, как тогда, хочется заплакать.
Девчонкой пришла сюда Ксения Шаповалова, и вся ее жизнь связана с этой фабрикой. Здесь вступала она в комсомол, когда в их ячейке было всего четверо парней. Здесь познакомилась она со своим Филей, отсюда проводила она его на гражданскую войну, и сюда вернулся он, отвоевав.
Тут, под жужжание веретен, почувствовала Ксения впервые, как что-то вдруг, вздрогнув, шевельнулось у нее в животе… И вся она, наполняясь тихой теплотой, поняла: это новое, неведомое, растущее в ней существо дает знать, что оно живо… Это было первым движением ее сына. Где-то он сейчас, ее мальчик, лейтенант танковых войск Марат Шаповалов?..
И еще вспомнилось Ксении Степановне, как однажды, когда-то стране разливалось стахановское движение и люди каждый день радовали народ новыми и новыми подарками, ей первой из фабричных новаторов пришла мысль создать дружный коллектив отличников всех профессий — от тех, кто в амбарах подает хлопковые кипы в бункера, до возчиков, переправлявших готовую пряжу ткачам, — создать сквозную бригаду, чтобы сырье, превращаясь в пряжу, все время переходило из хороших, надежных рук в другие хорошие и надежные руки. Вспомнилось, как, едва дождавшись смены, поспешила она к начальнику цеха инженеру Владиславлеву, а он… Нет, о том, кто продался немцам, в этот день не надо и думать. Вон его даже и из воспоминаний!
Лучше думать о том, как пошел бережно передаваемый из рук в руки хлопок, постепенно превращаясь в холсты, в ленты, в ровницу, в пряжу. В первый же день ее бригада, названная потом сквозной-стахановской, поразила фабрику, а вскоре город, область и, наконец, всю страну выработкой, какой не бывало прежде и у лучших мастеров. Какие были дни!.. Разве забудешь, как однажды под конец смены вбежал в цех сотрудник многотиражки «Голос текстильщика»! Произнес только: «Вам — орден Ленина», — и попросил тут же сказать несколько слов для газеты, которая уже версталась. А прядильщица от волнения, ничего не смогла выговорить…
Воспоминания, разбуженные гулом веретен, как-то сами собой приходили из прошлого, не мешая работе, не отвлекая. И хотя к концу смены, спина не гнулась, руки дрожали, а ноги стали тяжелыми, будто каменными, Ксения Степановна, спускаясь по лестнице, все еще продолжала улыбаться.
Чувствуя потребность сейчас же, немедленно излить свою радость, она заглянула в маленькую комнатку, где помещался комсомольский комитет. Юнона, занятая телефонным разговором, глазами указала матери на стул. Ксения Степановна уселась, вытянула ноги, закрыла глаза. Будто сквозь дрему, доносился до нее звучный голос дочери:
— …Нет, нет, мы это провернули еще до пуска фабрики. Да, молодежь охвачена на все сто… А как же, и договора у всех… Обязательно. У нас нет никакой стихийности, все в должном русле… Да и договора на все сто. Разве прядильщики когда-нибудь отставали!
«Молодец, ничего не скажешь, — думала мать, улыбаясь сквозь усталую дрему. — А как быстро вошла в дела! И аккуратная: на столе ни пятнышка, все на месте, не то что, бывало, Марат…»
С кем-то прощаясь, Юнона солидно произнесла: «Привет товарищам!»— и положила трубку.
— Ну, мама, вот я и освободилась. — Она торопливо убирала в стол карандаши, ручку, чернильницу. — Столько дел сегодня прокрутила… Знаешь, пойдем до дома пешком…
И они пошли под руку, как две подружки. Мать довольно следила, как встречные мужчины посматривают на Юнону, провожают ее взглядами. Но та, кажется, этого даже не замечала.
— …Он спрашивает: «Сколько комсомольцев у тебя соревнуются?» А я ему: «Сто процентов». Он удивлен: «Неужели и у всех договора?» А я ему опять: «У ста процентов». Он еще больше удивился: «И конкретные обязательства?» А я снова: «Все сто…» Понимаешь, мама, не какой-нибудь там Иванов, Сидоров, Петров, а все сто! — возбужденно говорила девушка. — И он говорит: «Молодцы…» Не знаю уж, мама, где, но одна знакомая девушка — она сама ничего собой не представляет, но у нее есть ухажер из горкома комсомола, — так она мне передавала, что ей тоже говорили: товарищ Шаповалова, мол, молодец, вот, мол, если бы все комсомольские секретари были как товарищ Шаповалова…
— Ты, Юночка, похвалы-то не очень слушай… Вон дед твой говорит: от сладкого только зубы портятся…
— Нет, нет, не бойся, я не зазнаюсь… Вот в ткацкой эта рохля Фенька Жукова… Ей однажды даже протоколы вернули: будто пьяная курица по бумаге ходила, ничего не разберешь… А у меня всё в ажуре.
— Ткацкий-то комсомол в шефство над госпиталем втянулся. Хорошее дело! Подумали бы и вы, стоит поддержать.
— Комсомол? Как же!.. Это Анна все там вертит. А Фенька так — сбоку припека… Зачем я буду другим подражать? Разве у меня своей головы нет?.. И подумаешь, шефство — за ранеными горшки убирать! Мы, прядильщики, должны свою инициативу проявлять. Сама-то ты не по проторенной дорожке к славе своей пришла, новое выдумывала.
Ксения Степановна не любила, когда так вот, слишком уж рассудочно, говорили о самом для нее заветном, и постаралась перевести разговор на другое.
— Анна вчера читала письма того немца, из-за которого Белочка столько натерпелась… По письмам судить, ведь действительно хороший человек…
Юнона остановилась и даже убрала руку, которой поддерживала мать.
— Ты понимаешь, мама, что говоришь?.. Гитлеровец — хороший человек?!
— В том-то и дело, что он не гитлеровец. По письмам ясно…
Красивое лицо девушки будто сразу стало фарфоровым.
— Ясно? Что тебе ясно? Мне, например, ясно одно: вот все это — их рук дело. — Она кивнула на разрушенный жилой дом, мимо которого они проходили. — И ясно, что с ними можно говорить только языком оружия… Недавно первый секретарь спрашивает: «Женя Мюллер твоя родственница?» Я вся вспыхнула и готова была под землю провалиться.
