Он лысоват, светлые усы слились с короткой вьющейся густой бородкой.

Они долго смотрят друг на друга, и оба стараются и не могут скрыть удивления.

— Как, это вы?.. Дед? — спрашивает наконец фрейлейн Марта. — Вы меня помните?..

— Нет, это не я, и я вас не помню, — хмурится сапожник и резко говорит, почти командует: — Проходите в мастерскую!

Он вводит посетительницу в комнату, выходящую окном на улицу.

У самого подоконника—низкий верстак, заваленный сапожным инструментом, гвоздями, кусочками вара, обрезками кожи. Перед ним — традиционная липка сияет до блеска вытертым сиденьем. На полу у двери рядком выстроилась починенная обувь, на стене висят, блистая голенищами, будто из стекла отлитые, офицерские сапоги прусского образца. Густо пахнет кожей, смолой, клеем. Тот, кого девушка назвала Дедом, останавливается посреди комнаты и выжидающе смотрит на посетительницу.

Оба, хотя уже узнали друг друга, все-таки доводят до конца этот обряд опознания, чрезвычайно важный в их опасном деле.

— А я вас все-таки попрошу починить мне туфлю.

— Смотря какую.

— Правую, вот эту, — Покажите.

Она снимает туфлю-лодочку и, стоя, как цапля, на одной ноге, протягивает ее мастеру, при этом несколько иронически посматривая на него.

— Вы, может быть, предложите мне стул?

— Да, да, конечно. — Он подставляет ей стул и уже отработанным профессиональным движением обмахивает сиденье кожаным фартуком. Сам он, подвинув к себе липку, усаживается напротив девушки так, что наискосок видно окно. Ловко, неторопливо он всучивает щетинку в концы дратвы. Потом, зажав туфлю меж колен, начинает накалывать шилом дырочки в ранте.

— Ничему не удивляюсь. Разучился, — говорит он сквозь зубы, не выпуская изо рта конец дратвы. — Но, увидев вас здесь… Ну, здравствуйте по-настоящему.

Он протягивает руку, и девушка хватает и держит ее, будто боясь отпустить; сапожник, улыбаясь, мягко освобождает руку. Теперь снова он будто целиком поглощен работой.

— Сидите. Успокойтесь… Рад, что это именно вы. Прибыли вовремя. Отовсюду сообщают: у них идет спешная, просто судорожная перегруппировка. Возможно и даже вероятно, в связи с их наступлением на юге… Нам нужно видеть всё изнутри… С комендатурой уладилось?

Девушка уже вполне овладела собой. Она сидит неподвижно, вытянув разутую ногу. У нее скучающий вид клиентки, дожидающейся, пока закончится ремонт.

— Да, и, представьте, довольно легко, — . отвечает она, не поворачивая головы. — Им тут была очень нужна переводчица.

— Об этом ребята позаботились.

— Как, вы хотите сказать, что…

— Для вас освободили место… Как комендант?

Девушка пожимает плечами.

— Смешная сушеная мумия. Он вчера мне заявил, что я похожа на Брунгильду. И даже попробовал что-то там напеть из «Нибелунгов». По вечерам он играет на пианино Вагнера, и, знаете довольно хорошо…

— Эта «смешная мумия» весной, не моргнув глазом, пустила здесь в расход около полутора тысяч евреев и цыган — всех, со стариками, с женщинами, ребятишками… Их кое-как закопали в карьере у кирпичного завода. А когда в станционном районе застрелили офицера, ехавшего с донесением, этот музыкант сжег весь восточный поселок железнодорожников. Подчистую. А что у него делается на пересыльном пункте остарбейтер![2] Это страшный человек, к тому же умен и хитер… Документы на проверку взяли?

— Да.

— Крепкие документы?

— Настоящие.

— Прекрасно! Для них документ — все. Человек — ничто. Но документ — ого-го!.. Девушка, а помните того бородатого партизана, что с нами тогда ехал? Он еще вас в машину поднимал.

— Батю?

— Да. Погиб. У них тут бронепоезд завелся. Батин отряд за ним долго охотился. Все не выходило. Батя рассердился и пошел сам. Поезд под откос сбросил, но и от самого Бати кусков не собрали…

Наколов по ранту ровный ряд дырочек, сапожник быстро, почти не глядя, двумя дратвами сразу стал прошивать подметку.

— Тут у них все склады забиты нашим зерном, мануфактурой, консервами; все сюда перетаскали, некогда было дальше увозить. И мастерские тут у них богатые: машины, танки, даже самолеты ремонтируют… Похоже, сейчас они все это стараются уволочь.

Руки проворно работали, но сам сапожник, казалось, жил другой жизнью. Вот на улице послышались шаги, девушка насторожилась, уставилась в окно.

— Не смотрите, вам нечего опасаться. Вы у сапожника, вам чинят обувь. Скучайте.

Пожилая женщина в темном шушуне медленно прошла мимо, таща на веревке упирающуюся козу.

— У этого вашего музыканта главная задача — все вывезти. У нас — помешать… Им самим ничего не сделать: мало сил. Но они мобилизуют население, и довольно ловко, через бурго-мистрат. Бургомистр — пьяница и дурак. Он из бывших. Немцы откопали его где-то в тюрьме: сидел за тайное винокурение. Самогонщик… Бургомистр — декорация, а всем вертит его заместитель по экономическим вопросам, может быть, вы его даже когда-то знали. Он из Верхневолжска. Наверно, видели там воззвания, подписанные «Дипломированный инженер»…

— Владиславлев?.. Как, этот гад здесь?! — воскликнула девушка.

Увидев, как она сразу взволновалась, сапожник покачал головой. Это — самое опасное в их деле: так вот, забывшись хоть на мгновение, стать са> мим собой, выпустить из-под контроля свои чувства.

— Да, он здесь. И он единственный, кто может им туг по-настоящему помочь… В городе голод. Люди питаются щавелем, варят щи из крапивы, дети пухнут. Это ведь Владиславлев придумал сдельную натуроплату: отработаешь день — буханка хлеба, особо постараешься — к буханке банка консервов. И ведь на эту приманку идут, вагоны грузят, машины демонтируют… Мы тут под этого типа шарик было подкатили, да не вышло: осторожен. И охраняют они его… Вот если бы вам к нему попасть переводчицей, тогда…

— К Владиславлеву, мне? — В этом вопросе прозвучал плохо скрытый страх. Женя хорошо помнила этого плотного, румяного человека с угольно-черными пышными усами. А вдруг и он узнает ее? Правда, они незнакомы, он, вероятно, и понятия о ней не имеет. Но все-таки вдруг?..

Дед, должно быть, заметил эти ее колебания…

— Я в этом городе тоже не новичок, однако вот видите… Да разве я один?

— А наших тут… много?

Сапожник не то удивленно, не то настороженно взглянул на нее.

— Не знаю, есть, наверное, — но, подумав, прибавил: — Если встретите немецкого офицера, похожего на одного из тех, кто с нами из Верхневолжска тогда в машине ехал, не признавайте. Понятно? — И вдруг другим тоном заговорил, слегка усмехаясь уголками глаз: — Ну вот, барышня, и туфелька ваша готова. Меряйте, работа чудная, у красных такой работы не увидите: там всех настоящих мастеров перевели, одни машины у них работают, да и товар не то, что немецкий. А это соковой товар.

Сапожник и в самом деле оказался мастером своего дела. Ловко подшитая, обтертая стеклышком, зачищенная мастикой подошва прямо слилась с туфлей.

Девушка обулась.

— Поставьте-ка, барышня, ножку сюда, — продолжал мастер, чуть усмехаясь. Обтирая туфлю бархоткой, он тихо разъяснял девушке, куда ей относить и класть донесения, передал ближайший приказ.

— Запомнили?

— Да. Можно вопрос?

— Ну?

— Вы почему и со мной сейчас играете? Боитесь, подслушают?

В зарослях коротенькой бороды угадалась улыбка.

— Привычка… Наедине с собой маску ношу. Учусь не только говорить, но и думать, как какой-нибудь паршивый кустарь — «росток великой частной инициативы», — как нас называют в экономическом отделе комендатуры… И вам советую: комендант глазаст и беспощаден…

И уже в полутьме сеней, где домовито пахло укропом, сохнущим на полу луком, чуланной затхлью, он признался шепотом:

— С волками жить научился, а вот по-волчьи выть — тяжко это советскому человеку…

Калитка звякнула кольцом. Отойдя по тротуару, девушка остановилась, подняла ногу, пощупала вновь пришитую подошву и незаметно оглянулась.