Должно быть, я лишился чувств. Когда я пришел в себя, то увидел, что нахожусь в грузовике, и господин Гидеон Аш поддерживает меня рукой, а другой человек за рулем пытается взобраться по разбухшей улице к центру деревни. Грузовик вертелся и буксовал на одном месте.

- Они живут там наверху!

- Дорога непроезжая. Придется идти пешком.

Я упал в грязь и не мог подняться. Господин Гидеон Аш поднял меня своей доброй рукой, и мы трое, бегом, скользя и падая, пустились к дому моего отца. Оба еврея про-толкнулись через множество людей, столпившихся под дождем.

Господин Гидеон Аш с другим человеком стояли в жилой комнате. Я упал на руки Нады, но мне удалось сохранить сознание. Господин Гидеон Аш объяснил, что прибыв-ший с ним человек - врач.

Хаджи Ибрагим встал посреди комнаты, загораживая дверь в комнату Рамизы. После странного молчания Агарь и Нада, отец и дая стали орать все вместе.

- Замолчите вы все! - проревел господин Гидеон Аш, покрывая голоса.

- Где ребенок? - спросил врач.

Хаджи Ибрагим сделал несколько угрожающих шагов в мою сторону и поднял ку-лак.

- Я же тебе говорил! Я велел тебе идти в Латрун!

- Отец! Мы не смогли раздобыть врача ни из Рамле, ни из Лидды! - крикнул я, за-щищаясь. - Я не знал, что делать.

- Пожалуйста, позвольте мне осмотреть ребенка, - обратился врач.

- Нет! - заорал отец. - Нет! Нет! Нет! - Он угрожающе показал на меня. - Ты привел их сюда, чтобы показать им, что мы ниже их!

- Ибрагим, - сказал господин Гидеон Аш, - прошу тебя, успокойся. Перестань бол-тать, как дурак. На карту поставлена жизнь ребенка.

Женщины начали судорожно причитать.

- Никакой жалости от евреев! Ни жалости! Ни милостей! Не желаю, чтобы вы в мо-ем доме показывали свое превосходство!

Господин Гидеон Аш сделал движение к спальне, но отец загородил дорогу.

- Не делай этого, Ибрагим! Я тебя заклинаю! Ибрагим! - Отец не пошевельнулся. - Ты совершаешь большой грех.

- Ха! Грех - это получать жалость от еврея! В этом грех!

Господин Гидеон Аш поднял руки и покачал головой в сторону доктора. Отец и женщины застонали громче: он - чтобы заставить их уйти, а они - чтобы удержать докто-ра.

Вдруг воцарилась странная тишина. Рамиза, белая как мел, похожая на привидение, бессознательно разевая рот, вошла с младенцем на руках. Врач оттолкнул моего отца и взял младенца, она рухнула на пол, и женщины упали возле нее. Доктор приложил ухо к груди младенца, похлопал по ней, вдохнул ему в рот, открыл свой чемоданчик и снова по-слушал.

- Ребенок мертв, - прошептал доктор.

- Это место полно злых духов, - сказал мой отец. - Такова была воля Аллаха, чтобы ребенок умер.

- К черту! - крикнул Гидеон Аш. - Ребенок погиб из-за грязи и небрежности! Пошли отсюда, Шимон.

Они вышли из дома под проливной дождь, а хаджи Ибрагим орал им вслед и потря-сал кулаками. Больше я ничего не слышал, но слышали другие.

Оба еврея скользили и старались удержать равновесие, спускаясь по каменистой тропинке, поливаемой дождем, а мухтар шел позади них.

- Как мы жили, так и живем! Мы здесь жили тысячи лет без вас! Наше существова-ние хрупко, как горная тундра! Нечего приходить и учить нас, как жить! Мы вас не хотим! Вы нам не нужны! Евреи!

Гидеон хлопнул дверцей со стороны водителя и нащупал зажигание. Доктор вскочил на соседнее сидение, а хаджи Ибрагим заколотил в дверь и продолжал кричать.

Гидеон закрыл глаза, подавил слезы и на мгновение опустил голову на руль.

- О Боже, - пробормотал он. - Я забыл дома свой протез. Я не могу править этой проклятой машиной.

Прежде чем доктор сумел добраться до руля, Гидеон распахнул дверь и пошел к шоссе.

- Иди трахать дохлую верблюдицу! - орал хаджи Ибрагим, - трахай дохлую верб-людицу!

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

1946 год

День, когда я оставил школу, был для меня днем большой печали, но таково было мое решение. Мне исполнилось десять лет, и я знал больше всех в классе, в том числе и господина Салми. Сначала он поручал мне читать суры из Корана, а сам садился сзади и дремал. Затем он передавал мне все более и более ответственные преподавательские дела. Я хотел учиться. Я учил еврейских детей в киббуце Шемеш, но узнавал от них больше, чем они от меня.

Но на самом деле я решил бросить школу потому, что готовил себе место возле отца. Тогда я осмелился бы окончательно перейти из мира женщин и безопасной кухни в страшноватый мир мужчин. За этим переходом стоял замысел моей матери.

После окончания второй мировой войны дела в Палестине пошли совсем неважно. Моему отцу, уважаемому мухтару Табы, приходилось постоянно раздумывать. Радио и арабские газеты стали неистово антиеврейскими. Отец много раз говорил мне, что на на-ших людей легче действуют слова, чем идеи, а идеи больше, чем логика. В объяснении еврейской стороны дела он полагался на господина Гидеона Аша. Но после той ночи, ко-гда умер ребенок Рамизы, господин Гидеон Аш ни разу не показывался в Табе, так что отец остался наедине со своей точкой зрения.

Каждый вечер у нас в доме исполнялся ритуал. Камаль читал отцу арабские газеты. Хаджи Ибрагим усаживался в свое личное большое кресло, а Камаль - на длинную ска-мью, предназначенную для остальных членов семьи и не слишком важных гостей. Чтецом Камаль был неважным, отец терял терпение, и это было совсем плохо. Не зная какого-нибудь слова, Камаль начинал запинаться.

- Ты до того глуп, что не сумеешь обеими руками найти собственную задницу при полной луне, - частенько орал отец.

Но Камаль скорее съел бы милю ослиного навоза, чем спросил меня, как произно-сится какое-нибудь слово. Все это видела Агарь.

- Очень скоро отцу будешь читать ты, - обещала она.

Она стала соблазнять хаджи Ибрагима своими женскими чарами, и в самом деле че-рез несколько ночей он велел мне заменить Камаля в чтении. Это был главный день в мо-ей жизни.

Агари нетрудно было заполучить моего отца себе в спальню и отвлечь его от Рами-зы. Рамиза была в постоянном страхе. Она кусала губы и ногти и кралась, как побитая со-бака, когда вблизи появлялся отец. Она изо всех сил слушала, когда отец отдавал какое-нибудь приказание, вскакивала, чтобы принести ему трубку или еще что-нибудь, что он спрашивал, и с идиотской ухмылкой вручала ему, надеясь получить кивок в одобрение. Она яростно делала домашнюю работу, стараясь, чтобы на нее не накричали, и держалась за мою мать и Наду. При малейших признаках недовольства она убегала и принималась плакать. Она была слишком робка, чтобы ходить к деревенскому колодцу и самой об-щаться с женщинами.

Мы к ней относились как к слабоумной сестренке. Агарь перестала ревновать к ней и временами выказывала доброту. Отец продолжал ходить к Рамизе в спальню, но болта-ли, что он только хочет посмотреть на нее голую и заставить ее танцевать для него. Одна-жды я подслушал, как Агарь говорила ей, чтобы она притворялась, что наслаждается сек-сом; она ее наставляла насчет некоторых телодвижений и как стонать, будто она в экстазе.

Камаль был в бешенстве оттого, что я занял его место чтеца. Его способ реванша со-стоял в том, чтобы жениться и заиметь сына и таким образом утвердить себя в очереди наследников. Он женился на девушке из Табы, дочери шейха одного из кланов. Ее звали Фатима, и она была некрасива. Но держалась она приятно и была пухленькая, что так нра-вится многим арабским мужчинам. Хаджи Ибрагим дал за нее хороший калым. Свадьба была далеко не столь же грандиозна, как отца с Рамизой, но и Камаль не был сокровищем, так что они подходили друг к другу. Фатима сразу же забеременела, но, к счастью для ме-ня и амбиций моей матери, родилась девочка.