Все это получил Джамиль. Зубы ему вышибли, он был весь в синяках. Его десяток раз обрабатывали утюгом, пока его тело не распухло от гноя. И еще десяток раз заворачи-вали в одеяло.

Примерно в то самое время, когда хаджи Ибрагим делал в Афинах пересадку на са-молет, два стражника притащили Джамиля к Зияду. Парнишка ужасно страдал, но был в сознании настолько, чтобы чувствовать боль.

- Ну, грязное вонючее животное, я больше не собираюсь с тобой возиться. Знаешь, что я собираюсь с тобой сделать, Джамиль? Я собираюсь отдать тебя твоему отцу в пода-рок.

Джамиля поместили в тайный огороженный маленький загон в дальнем углу тюрь-мы, где один из тюремщиков держал несколько дюжин кошек. Джамиля засунули в боль-шой джутовый мешок, туда же бросили шесть кошек, и мешок зашили.

Когда Фарид Зияд стал колотить мешок палкой, кошки взбесились. Он колотил и колотил, пока не затихли крики Джамиля.

Кошки в конце концов ободрали его до костей. Лицо, глаза, половые органы были выдраны. Оставшееся представляло собой пропитанный кровью ком мяса, в котором ни-чего нельзя было разобрать. Гроб запечатали, и на следующий день распространили со-общение, что Джамиля послали с секретным заданием против евреев. Он наступил на ми-ну, гласил рассказ, и его тело было так изуродовано, что нельзя хоронить в открытом гро-бу. Гроб передали хаджи Ибрагиму, когда он приземлился в Аммане, во время официаль-ной военной церемонии, заслуженной героем.

На время Акбат-Джабар забыл, что хаджи Ибрагим - предатель, еврейский шпион, человек, явно купленный за несколько дунамов апельсиновых рощ.

Похороны Джамиля превратились в крики и рыдания пятидесяти тысяч беженцев, заполнивших шоссе к Иерихонской мечети и несших гроб над головами. Агарь рыдала в истерике и несколько раз теряла сознание. С этого дня ее стали звать Умм-Джамиль - мать Джамиля, почетное имя, заслуженное его смертью.

Сотни плакатов с фотографиями Джамиля покачивались вместе с лозунгами юной "революции". Когда Джамиля положили покоиться на почетном месте на кладбище при мечети, бывшие Леопарды, а ныне освобожденные из тюрьмы борцы за свободу, произве-ли салют над его могилой, а священник произнес клятву отмщения сионистам, убившим юношу.

Первое мученичество палестинцев свершилось.

КОНЕЦ ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ

Пока отец был в Цюрихе, я проводил время среди бедуинов племени аль-Сирхан. Восточная пустыня Иордании, граничащая с Ираком и Саудовской Аравией - удаленное место без всяких следов цивилизации на сотни миль в любом направлении. Благодаря по-ложению профессора доктора Нури Мудгиля я был принят шейхом аль-Баки, главой большого клана, и со мной обращались так, как если бы я был одним из его сыновей.

Шейх аль-Баки и его сыновья учили меня езде на лошади, соколиной охоте, следо-пытству, а главное, как читать пустыню. Каждый день начинался звуками размалывания кофе, знаменующими еще один круг борьбы за выживание, борьбы, определявшей нашу жизнь.

До того, как я попал к аль-Сирханам, я всегда был фантазером. Что бы ни давала мне судьба - Яффо, Кумран, Акбат-Джабар, - мне казалось, что потом будет лучше и однажды все злоключения закончатся в прелестной вилле снова в Табе, а может быть, я даже уеду в большой университет в Каире или Дамаске. Но пустыня и бедуины приучили меня к мыс-ли, что кое-что в жизни окончательно и бесповоротно.

В условиях жестокой жары и нищеты легче жить, найдя хоть какую-нибудь тень, ви-дя миражи и позволяя фантазии овладеть сознанием. Благодаря бедуинам я узнал, почему арабы усвоили пассивное восприятие немилосердности жизни. Все предопределено судь-бой, и мало что можно сделать, кроме как принять горечь своей доли и ждать облегчения на пути к раю.

Аль-Сирханы не притворялись равноправным обществом. Рождались, жили и уми-рали запертыми в жесткой кастовой системе, оставаясь на одном месте от рождения до смерти и не протестуя. Внутри этой бронированной согласованности изредка заключались браки между семьями с разных стоянок.

Лицо и тело шейха аль-Баки представляло дорожную карту шрамов, удостоверяющих его мужество и превосходство. Он держал полдюжины юношей-рабов. Рабство было вне закона, но до аль-Сирханов было далеко, и их не достигали правила обычного обще-ства. Трое рабов пасли его баранов, один был личным слугой. Двое других, кастрирован-ные, были евнухами, охранявшими его жен и гарем наложниц. Двоих он купил у семей внутри клана, остальных захватили во время набегов.

Я появился в то время, когда шейх аль-Баки замирился с соперничавшим племенем после восьми лет кровавой межплеменной войны. Началось с того, что один влюбленный похитил девушку у аль-Сирханов в племя, находившееся за границей Саудовской Аравии. Мир настал лишь после того, как женщину убили в качестве жертвы за позор аль-Сирханов. Мир между недавними врагами был отмечен большим праздник братства.

Здесь все казались озабоченными сексом, но мало что можно было в этом смысле делать. Женщины были закрепощены еще больше, чем в Табе. Их труд был еще тяжелее, они выполняли всю черную работу. Старым женщинам позволялось сидеть у костра с мужчинами, и с ними обращались уважительно, но у остальных не было никаких радо-стей. Они часто впадали в истерику, ведь рыдания были, в общем, единственным средст-вом облегчить горе. Я заметил, что бедуинские женщины очень любят друг друга, и я уверен, что это тайный способ получать удовольствие.

Здесь законы чаще исходили не из Корана, а из сурового порядка жизни.

Можно убить, но только лицом к лицу.

Можно красть, но не у своих.

Насиловать - не преступление, если женщина из враждебного племени.

Обманывать вполне допустимо, если обманывают человека из другого племени.

Строгими законами предписывалась месть. Нередко наказание значило лишение ру-ки или ноги. Жизнь ужасна, и законы выживания порождают жестокость.

Пустыня - злой хозяин, но она - в исключительной собственности бедуина, и всту-пая в пустыню, вы в его власти. Милосердие - не для тех, кто нарушает его правила.

Я хорошо запомнил уроки, избежал неприятностей и даже заслужил некоторое ува-жение, будучи единственным грамотным в клане.

Настоящее удовольствие наступало вечером у костра, когда пили кофе и пересказы-вали байки о набегах и личном геройстве. Иногда к нам присоединялась семья дервишей клана, чтобы, пользуясь своими способностями колдунов, пляской изгонять злых духов. Они кружились в трансе, ходили босиком по горячим углям в костре и слабели. Так они еще раз доказывали свою магическую силу.

Все происходило с нарочитой замедленностью. Непрекращающееся воспроизведе-ние картин прошлого давало возможность забыться и помогало справиться с реальностью каждодневного существования.

Приводящие в трепет восходы солнца нередко заставали нас с шейхом аль-Баки одних, оставшимися последними у костра.

- Богатство и собственность - то, что Аллах раздал несправедливо, - говорил он мне. - У нас часто умирают, но в пустыне это не трагедия. Главное, Ишмаель, мы свобод-ны. Крестьянин - раб своей земли. Горожанин - раб денег и машин. Это дурные общества. Бедуинам они не нужны.

Может быть.

Значительная часть доходов племени поступала оттого, что бедуины были "покрови-телями" той части трансарабского нефтепровода, которая тянулась по их территории. Ко-гда Сауды для сокращения расходов предложили новый способ, настало время напомнить им об этом. Мне как раз предстояло отправиться в свой первый набег, чтобы перерезать часть нефтепровода, когда пришло известие, чтобы я вернулся в Акбат-Джабар.

Не могу сказать, что уезжал с огорчением, ведь мне так хотелось снова увидеть хад-жи и Наду. Но теперь я был умнее, потому что уже знал, как навечно связаны вместе араб и фатализм.