Он повернул свою лошадь и, пришпорив ее, поехал к каравану.

После войны мой отец стал внушительной персоной. Он не только пережил восста-ние муфтия, но и нанес позорное поражение бандитам Каукджи. Вошло в легенды, как он поджег поля Табы, воспользовавшись ветром в сторону противника, и об этом славном сражении были написаны тысячи, даже миллионы стихов.

После того, как прошли первые яростные приступы вожделения к Рамизе, ему захо-телось вернуться к знакомому комфорту большого женского тела моей матери, и он снова позвал ее к себе постель.

Агарь сделала, как ей приказали, ведь у нее не было выбора, но без слов дала понять, что хаджи Ибрагим никогда больше не увидит от нее прежней страсти и она не будет с ним делить удовольствие так, как это было раньше.

Это бесило отца. Сначала он угрожал развестись с ней и выгнать ее навсегда. Изба-виться от нежеланной жены было для мужа-мусульманина делом совсем простым. Хаджи Ибрагим, однако, был практичен. Хотя Рамиза и красива, она бедуинка, а значит, гораздо более грубая, чем деревенские женщины. В кухонных делах и исполнении своих обязан-ностей она была неумелой и неуклюжей. Хаджи Ибрагим говорил, что старую корову не выгоняют, пока новая не станет давать молоко. Он желал, чтобы ему должным образом доставлялись удобства и еда. И моей маме позволили остаться.

К концу войны мне было девять лет. Подталкиваемый мамой, я пристал к Ибрагиму и уговорил его позволить мне ходить в школу. Научившись читать и писать, я сумел по-смотреть деревенские записи и документы и убедиться, что Камаль и дядя Фарук больше не обманывают отца.

Школа в Рамле была начальная, примитивная. После Камаля я был первым ребенком из Табы, который ходил в арабскую школу. Дядю Фарука научили читать и писать хри-стианские миссионеры.

Школа состояла из единственной темной, голой, облупленной комнаты, куда в жар-кие безветренные дни часто проникали извне запахи уборной. Школьный двор - клочок утрамбованной земли, ненамного больше классной комнаты. Его нельзя было назвать иг-ровой площадкой, там не было ни качелей, ни салазок, ни какого-нибудь спортивного оборудования. Не знаю, существовало ли это вообще, разве что много позже. На переме-нах мы большей частью проводили время во дворе и ели наши завтраки, прислонившись к стене в тени. Изредка кто-нибудь из мальчиков гонял мяч или играл в пятнашки, но боль-шей частью мы просто сидели в тени стены или кидали через нее камешки, если замечали какого-нибудь старого еврея, проходящего мимо.

В школе было шестнадцать мальчиков в возрасте от восьми до двенадцати лет и ни одной девочки. Я был самым младшим, но решил учиться хорошо, потому что иначе у ме-ня в перспективе была бы самая плохая работа в семье - пасти коз. Никто так сильно не хотел учиться, как я, и частенько другие мальчики сбивали меня с ног и били, стараясь за-ставить меня отказаться от такой прилежной учебы.

Учителем был господин Салми, тощий нервный человек с блестящей лысиной и ни-точкой усов. Казалось, от указки он получал больше удовольствия, когда ею бил нас, чем когда обращал наше внимание на содержание урока. Мне, сыну хаджи Ибрагима, не дос-тавалось столько ударов, как другим мальчикам, зато разницу они вымещали на мне во дворе. Прошло несколько месяцев, и я понял, что надо постоять за себя, иначе придется покинуть школу.

В кармане у меня всегда было полно камней, и бросать их я умел так же метко и сильно, как при худшем шиитском уличном бунте. Я был очень здоровый. Однажды, ко-гда дела мои шли особенно гадко, я стащил один из чудесных отцовских кинжалов и спрятал его под одеждой. Когда меня загнали в угол во дворе, я в отчаянии выхватил кин-жал и, размахивая им, чуть не чиркнул по лицу вожака. После этого они мне больше не досаждали.

Учебников было мало. Иногда одной книгой одновременно пользовались четверо. Курсы были небольшие. Господин Салми удивлялся, что я так быстро учусь. Часто, когда Агарь приходила со мной, он гладил меня по голове и говорил ей, что я одарен Аллахом. Господин Салми был вторым взрослым, кто гладил меня по голове, ведь взрослые обычно не обращали на нас внимания. Однажды отец все-таки погладил меня по голове, когда я ему доказал, что его обманывают Камаль и дядя Фарук. Я никогда не забуду прикоснове-ния руки господина Салми. Это было очень приятно. Но когда мы были одни и он гладил меня по голове, я очень нервничал, потому что одновременно он бросал на меня странные взгляды.

К тому времени, когда мне исполнилось девять, я знал наизусть многие суры - главы Корана. Все свободное время я упражнялся и мог умножать и даже делать длинное деле-ние в уме, без бумаги и ручки.

Кроме Корана, были еще две главные темы обсуждения. Во дворе все мальчики го-ворили о совокуплении. Старшие мальчики без конца хвастали своими проделками, а младшие с благоговением им внимали. Все это они выдумывали. А я хоть и знал, что они врут, но понимал, что им надо производить впечатление мужественности. На самом деле и для взрослых мужчин самым главным, кажется, было производить впечатление мужской силы. В Табе, подойдя к группе старших мальчиков или холостых мужчин, я непременно слышал разговоры о совокуплении. Пока я не пошел в школу, я слышал об этом только одно: что это грязно, опасно и противно воле Аллаха. Я знал, что между нашими собст-венными кланами годами длилась вражда из-за мальчиков и девочек, которые всего лишь с интересом взглянули друг на друга. Прикосновение к девочке могло быть причиной ку-лачной драки и даже убийства. Однажды во дворе один мальчик рассказал, как его братья убили сестру из подозрения, что она вступила в связь без замужества и тем самым обес-честила семью. Я слышал, что до моего рождения такое случалось и в Табе.

В то время как на школьном дворе без конца превозносились сексуальные подвиги, нечто противоположное говорили в Табе. "Держись подальше от девочек; не дотрагивайся до девочки, не улыбайся девочке, не играй с девочкой, не разговаривай с девочкой кроме как по важным деревенским делам. Честь семьи зависит от сохранения невинности твоей сестры. Твое собственное мужское достоинство полностью зависит от того, сохранит ли твоя жена девственность до первой брачной ночи".

Это столь прочно укоренилось в нас, что мальчики и девочки очень боялись друг друга. Но мужчин, кажется, больше всего интересовало то, со сколькими женщинами они переспали.

Другой главной темой школьных разговоров были евреи и то, что называли сиониз-мом. В Табе мой дядя Фарук был священнослужителем - имамом. Молился он за то, за что ему велел молиться мой отец. Субботняя проповедь не обходилась без проклятий евреям за их возвращение в Палестину. Я знал, что евреи убили всех пророков, оболгали Авраама и исказили Библию. И все мы, дети, это знали. Отец же ничего не хотел от евреев, и хотя мы были вынуждены жить с ними по соседству, это никогда не причиняло нам беспокой-ства. В Табе неприязнь к евреям была не так уж сильна. Какие они злобные, я узнал, лишь когда начал ходить в школу.

В киббуце Шемеш евреи стали раскапывать на полях древности и соорудили музей, чтобы их показывать. До этого, если мы находили у себя на поле древние черепки, крем-ни, наконечники стрел, мы выходили на шоссе и пытались продать их паломникам и пу-тешественникам, направлявшимся в Иерусалим. Когда евреи открыли свой музей, мы сбагрили им множество таких находок. Если нам удавалось найти целый треснувший горшок, можно было продавать его по кусочкам, получая за каждый все больше и больше. А евреи потом тратили многие часы, чтобы собрать черепки вместе и вернуть горшку его первоначальную форму.

Хаджи Ибрагим запрещал детям Табы заходить в киббуц Шемеш. Нам говорили, что они приносят в жертву младенцев, и если поймают нас на своей земле, то скорее всего убьют и принесут в жертву. Вдобавок к человеческим жертвоприношениям еврейские женщины бегали с обнаженными до священных мест ногами, и постоянно у них шли ор-гии между неженатыми людьми. Каждый раз, когда мы подходили к воротам киббуца и спрашивали человека, который управляет музеем, наше неудовлетворенное любопытство сочиняло все более дикие рассказы о еврейских дебошах.