Пасти коз мне не хотелось, хотя некоторые козы мне нравились. Мы дружили с на-шей домашней козой, и когда Ибрагим велел мне помочь Джамилю ее зарезать, я не смог этого сделать. Не только потому, что был козьим пастухом - самая низшая из всех работ; просто мне не нравилось убивать животных. Хаджи Ибрагим сказал мне, что надо нау-читься убивать, и трижды заставлял резать коз. Я делал это, потому что он за мной следил, но потом убежал и меня вырвало; всю ночь я проплакал.

В школу я вернулся с еще большей решимостью стать очень ученым. Ясно, что гос-подин Салми мало чему сможет еще меня научить. Он был беден, и в его личной библио-теке было всего несколько книжек. Я их быстро проглотил. Я уговорил его оставлять мне его газету после того, как сам он с ней покончит.

Евреи говорили на своем собственном языке - иврите. Мы, конечно, говорили между собой на арабском, а когда приходилось иметь дело с евреями, почти всегда объяснялись по-английски. Ни мы, ни евреи не любили говорить на английском, ведь англичане управляли нашей страной вместо нас. Однако на английском было столько вывесок и делалось столько дел, что всем нам приходилось немного его знать.

Господин Салми умел читать и писать по-английски, но книг у него не было. На ба-заре в Рамле у нескольких евреев был свой бизнес. Один, его звали Иегуда, имел склад утиля, он собирал и продавал старые газеты и журналы. Это был дружелюбный старик, совсем не похожий на евреев из киббуца. Большую часть дня Иегуда проводил в своей крошечной конторке, читая молитвенник. Он позволял мне рыскать по его газетам в поис-ках палестинской "Пост" на английском языке. Я приноровился после школы проводить полчаса на складе, чтобы почитать перед автобусом в Табу. Это было нечто удивительное, а изучение английского в конечном счете спасло мою семью. Чтение палестинской "Пост" надо было держать в тайне от отца, ведь газету издавали евреи.

К третьему году школы я уже совсем хорошо писал. Господин Салми предложил мне писать о своей деревне и всяком другом, что мне известно. Почти каждый вечер я сочинял по новому рассказу. Некоторые рассказы были в стихотворной форме, как Коран. Мы, арабы, часто пользуемся поэзией для самовыражения. Мои писания стали как бы дневни-ком повседневной жизни Табы, нашей религии, обычаев и бед. Но многие истории и мыс-ли я оставлял про себя, потому что мог бы навлечь на себя неприятности. Многое из того, что я пишу сейчас, я узнал годы спустя. Все смешалось, как в самом Коране; но мне хоте-лось бы рассказать о нас. Добро пожаловать в мой рассказ.

Моя родная деревня Таба, как и большинство арабских деревень, построена на высо-ком месте из соображений обороны от бедуинских набегов и нападений враждебных пле-мен. Самые ранние мои воспоминания о Табе - это ее запахи. Топая босиком по грязной улице, я ощущал постоянный поток ароматов острых специй, кофе с кардамоном, фимиа-ма.

Но больше всего я помню запах навоза. Любой трехлетний ребенок укажет вам раз-ницу между пометом ослов, лошадей, коров, коз, овец или собак, и все это засоряло ули-цы, тропинки, поля и исчезало разве что только с зимними дождями. И на улицах всегда была грязно.

Навоз был для нас весьма нужная вещь. Он шел у нас на удобрение, а Агарь и дере-венские женщины делали из него большие коричневые плоские лепешки и сушили их у себя на крыше. Это было главное топливо для готовки и отопления жилищ. Древесины было мало, собирать ее было долго и утомительно - работа большей частью для старух, у которых не было семьи, что заботилась бы о них.

Каждый год весной, когда дома просыхали после зимних дождей, на них наносили новый слой глины и побелки, чтобы заменить отвалившуюся и треснувшую. Для придания прочности глину смешивали с навозом. Остатки навоза продавали бедуинам, у которых не было ни дров, ни достаточно своего навоза. Мой отец и кое-кто еще в деревне были достаточно зажиточны, чтобы жечь керосин, но все-таки он был предметом роскоши.

Все дома в Табе были построены одинаково: квадратные с плоской крышей для сбо-ра воды в сезон дождей и для сушки урожая в теплую погоду. Господин Салми говорил, что они выглядят так же, как и тысячи лет назад. Дома бедняков, которых в деревне было большинство, строили из глиняных кирпичей, а после ежегодной побелки вокруг дверей и окон наводили светло-голубой контур. Это делали для того, чтобы отваживать злых духов.

В оборонительных целях дома ставили близко друг к другу. В Табе было пять кланов племени Ваххаби, и у каждого была своя часть деревни и своя часть кладбища, где хоро-нили мужчин. Женщин хоронили отдельно.

У отца и дяди Фарука дома были каменные, как и у глав кланов и некоторых других видных жителей деревни - плотника, жестянщика, сапожника, корзинщика и ткача.

В Табе был еще один каменный дом - очень необычный, потому что он был постро-ен вдовой и принадлежал ей. Звали ее Рахаб, она была деревенская швея. В арабских де-ревнях каждый должен жениться и иметь детей. На бездетность смотрят как на трагедию. Заботу о вдовах брали на себя ее сыновья, обычно старшие, наследовавшие землю и долги отца. Но в каждой деревне была и вдова вроде Рахаб, у которой не было никого, кто при-сматривал бы за ней, и еще несколько таких, что не могли выйти замуж - хромых, сума-сшедших или слепых, и если у них не было семьи, то за них отвечал клан.

Рахаб была старая, толстая и беззубая, но у нее была ручная швейная машина, про-делавшая путь из Англии под именем "Фристер и Россман". Деревенские женщины были ревнивы и побаивались Рахаб. Не только потому, что она неплохо зарабатывала на жизнь - ее машина работала без остановки, но и потому, что, как поговаривали, она много пре-любодействует. Коран предписывает строжайшие наказания за прелюбодеяния, и тем, кто ими занимается, уготован огонь в День Воскрешения. Мой отец смотрел на прелюбодея-ния Рахаб сквозь пальцы, потому что она это делала только с вдовцами и теми, кто не мог жениться.

Хотя Рахаб и была безобразна, возле ее каменного дома постоянно околачивалось множество представителей мужского пола, большей частью мальчишки вроде меня. У нее был большой пакет со сладостями, и мы занимали очередь, чтобы вертеть ручку большого колеса швейной машины. Рахаб так наклонялась на своей скамейке, что ее груди терлись о мальчиков, вертевших колесо, и от этого наши "указки" вставали. Я помню исходивший от машины запах масла, помню, что она всегда пела, когда шила. Она была единственная женщина, которая пела не только по случаю праздников. Думаю, Рахаб была самая счаст-ливая женщина в Табе. Она была единственная женщина, которой позволялось одной, без сопровождения мужчины ездить в Рамле. Женщины болтали, и думаю, с завистью, что она платила молодым мужчинам в городе, чтобы спали с ней.

Собственные наружные туалеты имелись только в каменных домах. В каждом клане была пара брошенных домов, и их использовали как туалеты и помойки. Один дом пред-назначался для мужчин, другой для женщин. Я был рад, что в нашем доме есть свой туа-лет.

Средоточием общественной жизни была деревенская площадь с живописным колод-цем и вытекающим из него маленьким ручейком. В ручье женщины стирали семейное бе-лье. Рядом с колодцем была общественная пекарня, частично подземная - там были печи. Колодец, ручей, печи - там в основном встречались и болтали женщины.

На противоположной стороне площади стояла наша мечеть с маленьким минаретом. Священником, или имамом, был дядя Фарук. Он был также и деревенским парикмахером. Один из старых глав кланов был муэдзином, он каждый день взбирался на верхушку ми-нарета, чтобы созывать нас к молитве.

На третьей стороне площади было кафе, лавка и хан, принадлежавшие моему отцу и дяде Фаруку. В хане - двухкомнатной гостинице - одна комната была для мужчин, другая для женщин, и имелось место, где привязывали верблюдов.