Молва быстро разнесла весть о том, что у Рамизы начались схватки, и наш дом ока-зался в центре внимания. Со всей деревни собрались женщины, кроме тех, у кого были месячные, ведь у них кровь нечистая и им нельзя переступать порог. Во время женских дней запрещалось входить в мечеть, бывать на кладбище, поститься во время рамадана.

Для родов Рамизу забрали в жилую комнату. Сама она казалась чуть побольше ре-бенка. Дая посадила ее на коврик из козьих шкур на полу. Одна из ее теток, жившая в Та-бе, села позади нее на стул, держала ее голову и обхватила ее ногами. С обеих сторон ее поддерживали родственники. В комнате царил хаос, женщины и малые дети в беспорядке бегали туда-сюда. Сам я был еще слишком мал и смотрел на все это с безопасного рас-стояния у кухонной двери.

Нижняя половина тела Рамизы была накрыта стеганым одеялом, хотя на ней все еще были шаровары до лодыжек. Дая производила осмотры под одеялом, нащупывая руками, намазанными бараньим жиром.

С каждым новым приступом острой боли женщины в один голос кричали: "вдохни" и "тужься". Когда боль уменьшалась, они начинали громко болтать о том, как им трудно было рожать. Боли становились сильнее и чаще, и Рамиза начала звать свою мать. Я не мог понять, зачем ей нужна мать после того, как та помогала лишить ее кнопки наслажде-ния. Место возле Рамизы заняла Нада, она держала ее за руку и обтирала испарину с ее лица.

Через несколько часов и после многих ощупываний дая отбросила одеяло и сняла с Рамизы шаровары. Вместе с нарастающим напряжением в комнате воцарилась тишина. И вот вскрик - у меня сводный брат! Дая вытерла кровь и перерезала пуповину. А младенец, все еще голенький и кричащий, переходил из рук в руки, и женщины изливали свои чув-ства.

Я побежал в кафе сказать отцу. Он купался в лучах своей новой славы. Младенец Рамизы появился на свет как раз перед ежегодным визитом резника, и его крайнюю плоть вместе с первой запачканной пеленкой поместили на фрамугу над передней дверью в точ-ности так же, как раньше - мои и моих братьев.

Рамизе туго перевязали живот и позволили положенные сорок дней воздержания от секса. Агари велели немедленно вернуться, чтобы удовлетворять моего отца и готовить для него, а Рамизу с ее сыночком оставили в ее комнате.

Все это означало не столько то, что она родила ребенка, сколько то, что она обзаве-лась игрушкой, чем-то своим собственным. До этого у нее же никогда не было ничего сво-его. Агарь проявляла нетерпение, ведь скоро стало ясно, что Рамиза не очень-то умеет ухаживать за ребенком. Но маме не позволяли вмешиваться.

Как только Рамиза смогла вставать и ходить, дело пошло кисло. Младенцу ее молока не хватало, надо было приглашать кормилицу. Ребенок все время кричал, и замешательст-во Рамизы перешло в панику и в непрерывный плач. А Агари все еще не разрешали взять дело в свои руки.

Положение ухудшилось, когда миновали сорок дней полового воздержания. Отцом снова овладела страсть, но она еще болела и не могла заниматься сексом. Однажды ночью отец заставил ее насильно, но потом у нее было сильное кровотечение. Обычно Рамизу с младенцем оставляли одних, и они весь день были в своей комнате. Нада приносила ей еду, но отец был так рассержен, что настоял, чтобы никто не обращал на них внимания.

Теперь он вслух говорил, что зря на ней женился. Все мы понимали, что не разво-дился он только из опасения обидеть шейха Аззиза.

Ребенку было три месяца, когда наступил сезон дождей. На дворе лило, и уже третью ночь дом не спал из-за крика ребенка. Все чаще хаджи Ибрагим проводил ночи за преде-лами Табы. У печей болтали, что он отправляется в Рамле к проституткам.

Как-то вечером он был дома и в ярости орал на Агарь, чтобы та отправилась в спальню к Рамизе и навела порядок. Ни я, ни Нада не могли спать и последовали за Ага-рью в комнату Рамизы.

Мы застали там жуткую картину. Рамиза опиралась на изголовье, волосы ее были распущены, глаза как у сумасшедшей, она кусала пальцы и выла, как раненное животное. Младенец кричал, кашлял и давился. Агарь кинулась к яслям и откинула одеяло. Под ним была отвратительная грязь. Ребенка не мыли, наверно, несколько дней. В дне кроватки была дыра, через которую какашки падали в горшок, и потом их выбрасывали наружу. Все это не действовало. Младенец весь был в своих испражнениях и ел их. Агарь лихорадочно все вычистила и пыталась вызвать у младенца рвоту. Она была в клане хранительницей трав и отваров и знала, что у нее нет ничего, чтобы облегчить положение. И она тоже впа-ла в истерику, доложив хаджи Ибрагиму, что ребенок очень болен, что у него сильный жар и по-видимому ужасные боли в животике.

Хаджи Ибрагим грубо обругал Рамизу за то, что она впустила джинна в дом. Нада присоединилась к истерике, а братья в испуге ушли из дома. Позвали старшую даю, чтобы она изгнала джинна, но и та оказалась беспомощной.

После того, как Агарь и дая накричали на отца, он смягчился, велел мне взять ослика и отправиться в Латрун в английский полицейский форт. Там надо попросить одного из солдат позвонить в Рамле, чтобы вызвать арабского врача.

Я попросил отца позволить мне воспользоваться его лошадью, ведь это будет гораз-до быстрее, но он гневно обругал меня за саму мысль вывести его лошадь под такой ли-вень. Я смутно помню дорогу в Латрун, помню, что подгонял скотину и упрашивал ее двигаться быстрее.

Я закрыл лицо от слепящего света фонаря.

- Стой! Кто идет!

- Я Ишмаель, сын мухтара Табы, - вскричал я.

- Капрал, позовите дежурного офицера. За воротами арабский мальчишка, он на-сквозь промок!

Помню, меня отвели за руку в большую страшную комнату, где за столом сидел офицер, видно, большой начальник. Другие солдаты забрали мою мокрую одежду, обер-нули меня одеялом и принесли миску горячего супа, пока я пытался изложить дело своим убогим английским. Последовали телефонные звонки.

- Врач Рамле находится в далекой деревне, и они не знают, когда он вернется.

Последовали дальнейшие телефонные звонки.

- Один из наших врачей приедет из Иерусалима. В такой дождь это может занять время.

- Нет! - воскликнул я. - Это должен быть арабский врач.

- Но, Ишмаель...

- Нет! Отец не согласится!

- Попробуйте в Лидду, сержант. Радируйте в наш полицейский участок, посмотрим, что можно сделать.

Ответ из Лидды был не лучше. Врача найти не смогли, а в маленьком госпитале был только санитар. Ближайший арабский врач был только в Яффо, и в такую бурю ему не до-браться до деревни раньше утра. Солдаты предложили оставить осла и отправить меня обратно в Табу на грузовике, но теперь я сам был как безумный. Моя одежда высохла над печкой. Я оделся, выбежал из здания и бросился на ворота.

- Мальчик, вернись!

- Выпустите его. Он боится отца.

Стояла непроглядная темень. Ливневый поток хлынул из Баб-эль-Вад, покрыв почти всю дорогу. Было очень трудно разглядеть, где я иду. Я старался оставаться на одной сто-роне дороги, но меня несколько раз чуть не сбили проезжающие машины, окатывая водой с головы до ног. Увидеть что-нибудь можно было только от автомобильных фар, и я бы-стро отбегал к кювету и старался разглядеть дорогу. Казалось, целый месяц рамадан про-шел, пока мне удалось заметить первые белые домики на холме Табы.

В этот момент свет фар упал на вывеску с надписью "Киббуц Шемеш". И меня потя-нуло туда как магнитом. Я помнил, что входить мне запрещено, но если бы я упросил ев-реев не говорить отцу, то может быть, они смогли бы отыскать врача-араба. От стороже-вого поста киббуца сквозь завесу дождя горели прожекторы, снова ослепив меня. Внезап-но меня окружили евреи, наставив на меня винтовки. Они впустили меня через ворота.

- Что он говорит, Ави?

- Что-то о больном ребенке.

- Кто-нибудь его знает?

- Это не один ли из детей табского мухтара?

- Позовите кто-нибудь Гидеона!

- Что здесь происходит?

- Это ребенок из Табы. Он твердит, что сильно заболел младенец.