Именно тогда Кензи и влюбилась в старых мастеров. Тогда же она поняла, насколько скудны ее художественные таланты, и после долгих душевных мучений отказалась от живописи в пользу другого главного своего увлечения – истории искусств.

Перед окончанием школы Кензи заявила родителям, что собирается поступать в Колумбийский университет.

– Там одна из лучших в стране кафедр по истории искусств, – пояснила она.

– Ну что ж, родная, – откликнулся отец, глядя в ее горящие живым огнем глаза, – ты же знаешь, что мы с матерью всегда с тобой, что бы ты ни решила.

Благополучно сдав экзамены, Кензи стала студенткой Колумбийского университета.

Тот день, когда она впервые оказалась в Нью-Йорке, стал самым ярким в ее жизни. Не успев даже разложить вещи в общежитии, она отправилась на прогулку по Манхэттену.

Кензи исходила пешком весь город. Нью-Йорк ее поразил – размерами и людским гомоном, стремительностью и, главное, какой-то напористой внутренней энергией. И она решила: «Это мой город. Здесь мне суждено оставить свой след. Да, здесь, в самом центре Вселенной...»

Оставить след... Эти простые слова сделались жизненным девизом Кензи, ее кредо.

Едва получив диплом об окончании университета, Кензи перебралась из общежития в крохотную квартирку, которую сняла в Челси на пару с приятельницей. Но найти работу по специальности оказалось не так-то просто. Целая толпа таких же, как она, выпускников, многие из которых могли похвастать влиятельными родителями и положением в обществе, буквально осаждали галереи, музеи и аукционные компании.

Но Кензи не сдавалась. К Рождеству, самое позднее к Пасхе, рассуждала она, шеренги ее соперниц поредеют – кто выйдет замуж, кому способностей не хватит, кто просто обленится. Пока же она перебивалась случайной работой.

И вот в один прекрасный день, просматривая, как обычно, колонку объявлений о работе в воскресном выпуске «Таймс», Кензи напала на то, что ей нужно. Владельцу галереи, специализирующейся на полотнах старых мастеров, требовался квалифицированный помощник.

Не теряя ни минуты, Кензи послала по указанному адресу свое резюме.

Через две недели она нашла на автоответчике послание от некоего мистера Пикеля Вагсби. Ее приглашали, если удобно, на собеседование на следующий день, в одиннадцать утра.

Кензи пришла по указанному адресу за десять минут до назначенного времени. Узкий фасад здания на Лексингтон-авеню скорее обескураживал. Железные ворота, давно проржавевшие решетки на закопченных окнах – и никакой таблички или вывески о том, что внутри располагается картинная галерея.

Правда, звонок на двери был.

Им-то Кензи и воспользовалась.

Тут же щелкнул замок, и дверь приоткрылась ровно настолько, насколько позволяла короткая цепочка.

– Чем могу служить? – прозвучал низкий мужской голос, сопровождаемый подозрительным взглядом.

– Меня зовут Маккензи Тернер. Мне назначена встреча с мистером Вагсби.

Мужчина откинул цепочку и слегка, так что Кензи едва протиснулась, приоткрыл дверь и тут же ее захлопнул.

– Мистер Вагсби – это я.

Кензи коротко, но сильно пожала ему руку и окинула оценивающим взглядом.

Хозяин очень походил на мистера Пиквика – круглолицый, полный господин неопределенного возраста. У него была розовая кожа, блестящие голубые глаза за маленькими стеклами очков и баки, внизу совершенно белые, как шкурка горностая. Не хватало только панталон, гетр и короткого жилета, а на месте шейного платка болтался криво повязанный галстук. Пузырящиеся на коленях старые брюки, траченный молью свитер и стоптанные шлепанцы выглядели странно рядом с диккенсовскими золотыми часами на брелке.

Закончив осмотр, Кензи перевела взгляд на картины.

Им не было числа.

Штабелями в рост человека они теснились у стен.

Занимали, развешанные в веселом беспорядке, все стены до самого потолка.

И даже пронзительный свет от голых, без абажура, ламп не мог скрыть их удивительного очарования и внутренней энергии.

– О Господи! – завороженно прошептала Кензи. – Рубенс! Помпео Батони... Ганс Мемлинг... Гирландайо... Дюрер... Маттиас Грюнвальд...

Она потрясенно пожирала глазами эти сокровища – от немецкой готики до итальянского Возрождения, от голландцев VII века до французов XVIII. Да за любое из этих полотен хранители Лувра, «Метрополитена», музея Гетти жизни не пожалеют – ни своей, ни чужой.

Кензи медленно повернулась к мистеру Вагсби.

– А ведь снаружи и не скажешь...

– В том-то и штука, – лукаво подмигнул ей мистер Вагсби. – Но пошли дальше.

И, знаком предложив ей следовать за ним, он повел Кензи вверх по красивой винтовой лестнице. Посредине крытой террасы он остановился и ткнул пальцем в огромное полотно на стене.

– Вижу, вы в нашем деле разбираетесь. И все же... Кому, на ваш взгляд, принадлежит эта картина? Торопиться некуда. Думайте, сколько вам угодно.

– Гм... – Кензи было ясно, что ее экзаменуют, и, сложив на груди руки, она для начала решила посмотреть на картину издали.

Обнаруживая следы влияния различных итальянских школ, полотно представляло сады Аркадии, где веселые нимфы вместе с дамами в неоклассическом одеянии танцевали вокруг по-девичьи красивого обнаженного Аполлона. На первый взгляд картина вполне могла принадлежать кисти Рафаэля или Пуссена. Но Кензи сразу догадалась, что все не так просто.

Постояв минуту-другую, она подошла ближе, внимательно вглядываясь в потрескавшийся живописный слой, и даже попробовала его на ощупь.

Так прошло минут пять, после чего Кензи вернулась к застывшему в ожидании мистеру Вагсби и вновь пристально вгляделась в полотно.

Откашлялась и уверенно заявила:

– Антон Рафаэль Менгс.

– Здорово! – просиял мистер Вагсби. – Вы приняты. Когда сможете приступить?

Так началось ее трехлетнее пребывание у Вагсби, которое дало Кензи больше, чем все университеты, вместе взятые. У них образовалось нечто вроде семьи – толстый коротышка и подвижная, живая молодая женщина, охотно берущая у него уроки.

В первый же день мистер Вагсби объяснил Кензи, зачем она ему нужна.

– Вы будете моими глазами.

Он так это сформулировал, совершенно спокойно добавив, что страдает неизлечимой болезнью сетчатки.

Кензи так расстроилась, что, наоборот, ему пришлось ее утешать.

– Ну, ну, детка, это еще не конец света. Пусть даже и так, какой толк лить слезы? Все равно не поможет. И еще. Подумайте, если бы вы были на моем месте, неужели бы вас не раздражали постоянные причитания?

Кензи согласно кивнула.

– Ко всему, знаете ли, привыкаешь, – добавил мистер Вагсби. – Словом, самое меньшее, что мне от вас нужно, – хорошее настроение.

После этих слов Кензи буквально влюбилась в старика.

Познания у него были поистине энциклопедические, и Кензи впитывала все жадно, как губка. Уже первый осмотр картин старых мастеров, выставленных на продажу, совершенно ее потряс.

– Эти так называемые эксперты – настоящие кретины! – пыхтел Вагсби. – Вы только посмотрите на этот натюрморт. Никакой это не Шарден. Тут слишком много красок. Шарден куда поэтичнее, мягче, скупее.

Или:

– И это они приписывают Стаббсу? Чушь! Лошадь какая-то анемичная, вот-вот упадет. Ни малейшего намека на Леонардову анатомию. А ведь Стаббс как никто знал строение животных, он годами их анатомировал...

И еще:

– А вот это действительно Делакруа, притом из лучших, и попомните мое слово, эта картина уйдет за баснословные деньги.

Кензи смотрела, слушала, запоминала.

Вскоре ей пришлось убедиться, что клиенты мистера Вагсби – публика действительно избранная. Родовитые богачи, подобно паломникам, стекались в его галерею – и покупали, покупали, покупали...

И скупцом Вагсби отнюдь не был. Через полгода Кензи получила солидную прибавку к жалованью и смогла снять новую квартиру, где она до сих пор и жила. Но куда важнее денег были знания. И еще – маленькие фокусы при продаже картин, которые Вагсби освоил за полвека занятий этим делом. Она научилась распознавать подделки. Умела теперь отличать благородную патину веков от красок, нанесенных с помощью феноформаделина, растворенного в бензине или скипидаре; овладела разнообразными техническими приемами: использовала ультрафиолетовые лучи, рентгеноскопию, научилась соскребать тончайший слой краски для последующего лабораторного анализа.