– Это тебе. От нас, – сказал он. – Меня, Насти и мамы.

Я развернул ткань и достал оттуда деревянный крестик.

– Чтобы Бог хранил, – серьёзным тоном сказала Мария Борисовна.

Я сглотнул комок в горле.

– Спасибо, я буду с гордостью его носить.

Когда дети убежали играть в угол, Мария Борисовна спросила.

– Ну что, дворянин Строганов, доволен?

– Не знаю, – честно ответил я.

– Но ты получил то, чего хотел. Теперь главное не упустить. Поезжай в Курмыш. Обустрой вотчину.

Мне было уже известно, что Шуйский смог договориться с Иваном Васильевичем, и Ратибор Годинович возвращается в Москву. Более того, ему возвращают все его земли и производства, которые были отобраны в пользу государства и его родственниками. Уж не знаю, зачем Шуйский это сделал, но видимо что‑то с Ратибора он поимеет. Меценатом Шуйского вряд ли можно назвать. Хотя, не спорю, для меня он сделал немало добра.

– Тяжело будет, – задумчиво сказал я, хотя внутренне уже ждал когда вернусь домой.

– А никто никому лёгкой жизни не обещал…

Через два дня я выехал из Москвы. Со мной ехали мои холопы, Ратмир и Глав, небольшой обоз с подарками от Шуйского, и грамота с печатью Великого князя, которая делала меня дворянином. На первые полгода князь доверил мне жизни двадцати дружинников. Ведь когда уедет Ратибор он наверняка заберёт с собой свою дружину. А с кем тогда мне охранять рубежи с Казанским ханством? В итоге мне за полгода придётся придумать, где найти воинов в дружину…

– Эй, Дима! Ты чего задумался? – окликнул меня Ярослав. Он и сестра возвращались домой в Нижний Новгород. И мы ехали сейчас вместе.

Я улыбнулся другу, и ответил, что ни о чём…

«Ну, держись, пятнадцатый век, – подумал я, обернувшись в сторону Москвы. – Это только начало!»

– «Дмитрий Григорьевич Строганов», – мысленно произнёс я, пробуя новое имя на вкус. Звучало солидно и, чего уж греха таить, мне нравилось.

Митрополит Феодосий сработал чисто, комар носа не подточит. По словам Шуйского, было проделано много работы. Книги переписаны, архивы почищены. Теперь для всего мира я – потомок знатного рода! Вот только захудалого, но это я собирался исправить.

Был один немаловажный пунктик. Курмыш, с населением почти в восемьсот душ, и ещё две ближайшие деревеньки под названием Глубокое и Красное, с населением семьдесят душ в сумме, теперь переходили ко мне… Но вот вопрос… А сколько Ратибор заберёт с собой людей? Ведь когда он был сослан, забрал из Москвы немало мастеров. В воспоминаниях Митьки я натыкался на момент, когда он выглядывал из телеги, за которой тянулось много обозов. И я уверен, что как только Ратибор получит сообщение о том, что он прощён, начнётся агитация местных ехать с ним в Москву.

– «Надеюсь, Ратибор не обдерёт меня до нитки», – подумал я.

С Шуйскими я расстался на доброй ноте. Мы договорились, что арбалеты я теперь буду сбывать через них. Цену они предложили справедливую… и пусть чуть‑чуть меньше, чем я сбывал бы их купцам, но взамен мог заказывать через них многие нужные мне вещи. Плюс ко всему рынок сбыта у них был куда больше, чем у меня. А если вспомнить, что двое из Шуйских были воеводами, в чьих обязанностях было оснащение войск, то перспективы для меня выходили самые радостные.

– Дима, ты чего задумался? – окликнул Ярослав. – Третий раз спрашиваю, а ты как где‑то не тут.

Я встряхнул головой, отгоняя навязчивые мысли.

– Да так… думаю.

– О чём? – подгоняя коня ближе спросил Ярослав.

– О смысле жизни, – поднял я голову кверху, – о вечном. О бессмертной душе нашей и…

– Ой, всё! – перебил меня Ярослав. – Не хочешь говорить, не надо. Просто надоело на тебя смотреть. Вечно хмуришься? – Он сделал паузу. – Тебе дали титул, землю, деньги, а ты ведёшь себя будто не рад.

– Рад, конечно, – возразил я. – Просто понимаю, что взвалил на себя большую ответственность. А с чего начинать не знаю. Сто рублей, конечно, немало, но давай смотреть правде в глаза, мне, чтобы дружину прокормить, надо в пять раз больше. Когда боярина сослали в Курмыш у него была своя дружина, верные воины, которым сильно сократили месячное жалование. Но они были ВЕРНЫМИ Ратибору. Их отцы и деды служили отцу и деду Ратибора. Поэтому не поменяли господина. Я же… У меня нет ничего, чем я смог бы заинтересовать воинов. Я могу сэкономить на броне, потому что сам встану за горн и буду ковать. Могу купить татарских лошадей, которые не так дорого стоят. Но если я не буду платить им жалование, то ко мне никто не придёт!

– Хм, – задумчиво произнёс Ярослав. – Тут я с тобой согласен. На самотёк эти вопросы нельзя оставлять. Но ты забываешь про то, что тебя освободили от любых податей на десять лет. Тебя! А не твоих людей. Установи оброк* (В 15 веке на Руси боярин, владевший вотчиной, мог взимать различные виды налогов и податей с крестьян и других жителей вотчины. Одним из основных налогов был оброк – это натуральный или денежный налог, который крестьяне платили владельцу вотчины за пользование землей. Оброк мог включать в себя продукты, деньги или трудовые повинности),  не думаю, что у крестьян твоих есть деньги, но вот продукты, зерно, шкуры… Вези это всё в город и продавай. Хоть в Нижний Новгород, или те же Владимир или Тверь. Тем более с Михаилом Борисовичем у тебя хорошие отношения выстроились. Не должен обмануть.

– А знаешь, ты прав, – немного приободрился я.

– Конечно, прав! Дружина – это люди, на которых ты сможешь всегда опереться. Не только в бою, но и в мирной жизни.

– На крайний случай, буду ковать их, – похлопал я по поясу, где висела сабля.

– Сабля у тебя на зависть многим, – пожал плечами Ярослав. – И держать ты её умеешь. Я на своей шкуре убедился. – Он потёр плечо, где сегодня утром я особенно удачно попал деревянным клинком во время очередной тренировки.

– Господин, – обратился ко мне Тимур, десятник из приданной дружины Великого князя Ивана Васильевича. – Солнце начало кланяться за горизонт. Впереди, насколько я помню, селений нет, зато есть река, предлагаю там остановиться на отдых.

– Хорошо, – сказал я Тимуру. – показывай дорогу.

Он кивнул и ускакал вперёд.

Когда лагерь был разбит, я тут же пошёл окунуться в воду. Было начало июля, жара в самом разгаре, и вода была тёплой, как парное молоко. Купался я неподалёку от лагеря и, когда вышел, переоделся в сухую одежду, после чего подошёл к костру, у которого сидели мои холопы.

– А вы чего купаться не идёте?

– Сейчас доготовим, – начал отвечать Глав, помешивая похлёбку в котелке, – и пойдём. Я кивнул. И направился к Ярославу с Аленой.

– Хороша водичка? – спросил Слава.

– Очень, – ответил я. – Ты пойдёшь?

– Да, но попозже. С Алёной и её нянькой отъедем подальше, чтобы они тоже могли освежиться. А потом уже и я.

Минут через сорок они вернулись, как раз когда Глав стал разливать похлёбку по чашкам. Ярослав побежал в воду, пока солнце окончательно не скрылось за горизонт, а Алена, приняв из моих рук тарелку, села рядом.

Мы кушали в тишине. И в какой‑то момент Ратмир и Глав вышли из‑за импровизированного стола, оставив меня и Алёну одних.

– Ты Петра видел? Когда… когда всё случилось? – вдруг нарушила она тишину.

Вопрос прозвучал очень тихо, что я даже сначала не подумал, что обращаются ко мне, но, когда смысл сказанного до меня дошёл, мягко сказать расстроился.

– Видел, – не стал я врать. – И отца его видел.

– Страшно было?

– Грязно, – честно ответил я. – Смерть вообще редко бывает красивой, Алёна. Это в балладах герои умирают с красивыми словами на устах. А на эшафоте… там только страх, дерьмо и скрип верёвки.

Она помолчала.