Между тем из Москвы приходили обрывочные сведения, что переговоры уже идут. Условия к Финляндии выдвигаются жесткие. И на фронте вдруг воцарилось зыбкое, напряженное затишье. Стрельба почти прекратилась.

Чтобы проветрится, я вышел на тот самый мыс Ристиниеми, откуда начинался безумный бросок по льду. Лед был еще крепок, но уже покрылся водой от внезапно наступившей оттепели. Хотя зима только в самом начале. Будут еще морозы и метели.

В кармане у меня лежала новая шифровка. Не из Генштаба, а из совсем другого ведомства. «Поздравляю с выполнением задачи. Ожидаю вас в Москве, после выполнения всех формальностей. Вагон вам будет зарезервирован. Б.»

Берия напомнил о себе. И о том, что за кулисами этой победы шла своя борьба, и он в ней тоже победил. Теперь я был ему нужен для следующего этапа «большой игры». Ведь на Западе уже сгущались грозовые тучи великой войны.

Я повернулся спиной к заливу и пошел к машине. Моя неделя истекала. Фронт стабилизировался. Похороны павших со всеми почестями были организованы, раненые — максимально обустроены, оборона — выстроена. Дальнейшее было делом гарнизона.

Оставалось самое противное — писанина. Итоговый отчет, сдача дел. Потом можно и в поезд сесть, что идет на Москву. Не как триумфатору, а как солдату, выполнившему приказ и несущий в себе тяжесть ответственности за последствия его выполнения.

И только я было направился штабному блиндажу, как увидел выпавший из облаков самолет, который стремительно пикировал, казалось, прямо на меня.

Я видел мутный круг пропеллера, отблеск далекой вспышки на остеклении кабины. Сейчас застрочат пулеметы и тот, кто хотел переиграть ход грядущей войны, продырявленным мешком рухнет на обледенелые камни.

— Свой! — радостно выдохнул Трофимов.

Правда, я уже сам видел, что это «ишачок». И тот с воем вышел из пике, заложил мертвую петлю, сверкнув красными звездами на голубоватой изнанке крыльев, и ушел в высоту.

— Лихач! — хмыкнул я. — Узнаю — кто, губой не отделается.

Город Ленинград

Ленинград уже готовился к Новому году. Странно было после руин Выборга, раненых красноармейцев в импровизированном госпитале, вспышек выстрелов, разрывающих ночную тьму на горизонте, видеть ярко освещенные витрины магазинов и предпраздничную суету.

Ленинградцы спешили с елками, коробками, свертками и авоськами. И мне вдруг захотелось хотя на час стать одним из них. Точно также тащить пахнущую смолой ель, предвкушая, как обрадуются лесной красавице мои девочки.

Сентиментальность? Слабость? Да нет. Нормальное желание отца и мужа радовать своих домашних, а не только отдавать команды на прорыв укреплений врага и бомбардировку его тылов.

И все же я первым делом был комкором, военным человеком, для которого семья — это не только жена и дочки, но и мерзнущие в окопах бойцы, ждущие приказа об атаке, разведчики в маскхалатах, пробирающиеся в лесной чаще, санитарки и медсестры на ПМП.

Вот такие мысли — в общем-то праздные — занимали меня, когда я возвращался в Москву. Поезд стучал колесами на рельсовых стыках. Впервые за много дней я получил возможность растянуться на чистых белых простынях, не ожидая срочной депеши.

По прибытию в столицу я был сразу же вызван в Кремль. Успел только вымыться, побриться и переодеться. Да поцеловать жену и соскучившихся по мне девочек. Элла и Эра не могли понять, почему только что приехавший папка опять куда-то убегает?

Поскрёбышев проводил меня в кабинет вождя, где проходило совещание. Несмотря на то, что за окном был день, шторы были плотно задернуты, свет из-под зеленых стеклянных абажуров падал на зеленое же сукно длинного стола, выхватывая из полумрака лица.

Кроме Хозяина, раскуривающего свою знаменитую трубку, здесь были Калинин, Молотов, и Берия, и еще несколько членов Политбюро, которые шелестели бумагами, видимо, готовясь докладывать.

Я ловил на себе их взгляды — оценивающие, любопытные, настороженные. Что меня ожидало? Разбор полетов? Или куда более серьезный экзамен на право занять место среди тех, кто решает судьбы войны, которая уже полыхала в Европе?

— Ну что ж, товарищ Жуков, — начал Сталин и голос его как всегда звучал тихо, но от этого каждое слово обретало весомость свинцовой плиты. — Вы дали финнам хороший урок. Теперь расскажите нам. Как вы оцениваете японскую армию? С которой имели дело в Монголии.

Честно говоря, я удивился. Я-то полагал, что разговор пойдет о Финляндии, считая, что события на Халхин-Голе пусть и важный, но уже пройденный этап. Выходит люди в Кремле, а самое главное — сам Хозяин, считали иначе.

Я выпрямился и заговорил, отчеканивая фразы, как будто бы был не на совещании, а отдавал приказы на командном пункте:

— Японский солдат, который дрался с нами на Халхин-Голе, хорошо подготовлен для ближнего боя. Дисциплинирован, упорен и фанатичен, особенно в обороне. Младшие командиры — костяк их армии. Дерутся до последнего, в плен не сдаются, предпочитая сэппуку, то есть — ритуальное самоубийство. А вот офицерский состав, особенно старший, подготовлен слабо. Мыслит шаблонами, инициативы не проявляет.

Сталин кивнул почти незаметно, выпуская струйку дыма. Его взгляд побудил меня продолжать.

— Технически японская армия отсталая. Их танки — это наши устаревшие «МС-1», беспомощны против «БТ», а тем более — перспективных «тридцатьчетверок». В начале кампании их авиация била нашу — их истребители были маневреннее. Пока мы не получили новые «Чайки» и пока в небо не поднялась группа Смушкевича. После этого господство в небе стало нашим. Однако важно понимать, что на Халхин-Голе мы имели дело с отборными, императорскими частями. Элитой.

— А наши войска? — спросил Сталин, перебивая, но не меняя интонации. — Как дрались?

Здесь нужно было быть предельно точным. Ничего лишнего, но и не приукрашивать.

— Кадровые части — хорошо. Очень хорошо. 36-я мотодивизия Петрова, 57-я стрелковая Галанина из Забайкалья. 82-я стрелковая с Урала… — я позволил себе небольшую, но необходимую паузу, — первое время сражалась плохо. Была развернута из приписного состава, не обучена. Но научилась. Танковые бригады — основа нашего успеха. Особенно 11-я, комбрига Яковлева. Без двух танковых и трех мотоброневых бригад мы не окружили бы их 6-ю армию так быстро. Вывод, который я сделал заключается в том, что нам нужно резко, в разы, увеличивать долю бронетанковых и механизированных войск. Артиллерия наша японскую превосходила во всем, особенно в мастерстве стрельбы. В целом… наши войска стоят значительно выше.

Я видел, как Калинин переглянулся с Молотовым. Берия сидел неподвижно, только его глаза, скрытые стеклами пенсне, следили за мной неотрывно.

— Как помогали вам представители Ставки? — снова спросил Сталин. — Кулик, Павлов, Воронов?

Ловушка. Вопрос на лояльность и на правдивость. Откровенно говоря перечисленные вождем товарищи имели дело в основном с командармом Штерном, но мне полагалось быть в курсе. И потому я осторожно заговорил:

— Воронов помог отлично. Его работа по планированию артогня и организации подвоза боеприпасов была безупречной, — ответил я. — Павлов поделился с нашими танкистами испанским опытом. Это помогло. Что касается Кулика… — я постарался выбрать формулировку как можно тщательнее, — я не могу отметить какой-либо существенной пользы от его пребывания.

В кабинете на секунду стало так тихо, что слышно было, как потрескивает табак в трубке Хозяина. Критиковать ставленника Ворошилова, да еще после только что закончившейся чистки командного состава…

Это была прогулка по минному полю, но и лукавая полуправда здесь могла оказаться смертельной. Сталин молча кивнул, как будто услышал что-то ожидаемое. Его взгляд, казалось, проникал сквозь меня.

— Продолжайте.

— Сражения на Халхин-Голе для всех нас — от красноармейца до командующего — были большой школой. Жестокой, но нужной. Думаю, японская сторона тоже сделала для себя правильные выводы о силе Красной Армии.